Меланхолия - Михаил Савеличев

- Он все может! - закричал паршивец. - Он все может!

Исмаил поднялся, вырос до потолка, согнулся, сломался, приближаясь жутким лицом к паршивцу:

- Кто все может, мой крошечный друг? - вкрадчиво произносит он и сквозь слова веет такой стужей, что паршивец начинает трястись в невозможном ознобе, он просто разъезжается, расплескивается в разные стороны. - Может быть, это ты все можешь? Ведь я хорошо вижу палку с крючком... Так кто из вас скакун, а кто - наездник?

Шкура на операторе пучится жуткими узлами гнойников, лицо мнется расплавленным целлулоидом:

- У нас договор, - сипит слипающийся рот, губы паршивца еще каким-то чудом раздвигаются и между ними провисает тягучие нити. - У... на... пере... луна...

- Остановись. Не надо.

Исмаил усаживается в кресло и брезгливо подбирает полы плаща.

- Я слушаю, - предупреждает он.

- Всех можно спасти.

Зубы клацают.

- Всех? - Исмаил разбрасывает руки, раздвигает бездонную ширму. - Видишь этот город? Город, набитый големами и самодвижущимися гробами?! Сгущение порока и сомнения?! Сборище прямоходящих зверей, мнящих себя людьми! И ты хочешь их спасти? Всех этих малых существ с плоской злобной завистью-ненавистью?! Эту нечисть - недоразвитую, самовлюбленную, несостоятельную, уродливую, которая не терпит и ненавидит все глубокое, истинное и величественное?!

Мне тоже становится холодно. Теперь моя очередь. Чувствовать разгорающийся внутри огонь, как он растекается по жилам, с каждым ударом сердца достигая скрытых глубин. Как будто глотает громадный, отвратно пахнущий цветок с тонкими, поросшими миллионами крохотных зубов лепестками... Краповая лихорадка застилает глаза и проникает, обрушивается в пустоту выскобленной головы могучими водопадами. Тело теряет очертания, все перепутано, переплавлено в тигле злобного удивления.

- Спасти, или, еще хуже, оставить в покое? - шепчет мне на ухо. - Мыслящий тростник созрел, хозяин, и пора собирать урожай...

Исмаил сдергивает измятое покрывало душной комнаты, впускает предутреннюю морось. Солнца еще нет, но в воздухе уже попахивает движением утомленных тел, беспокойными снами и навязчивыми кошмарами, в которых звенят надоедливые будильники, возникают немыслимые препятствия, из-за которых приходится быстрее шевелить ногами и по много раз за ночь опаздывать на работу. Кое-где в домах включается свет и выцветшие желтые потоки вырисовывают на мокром асфальте пантомиму теневого театра. В отдалении хлопает дверь и в тишине гулко раздается твердая поступь раннего бегуна. Его размытая фигура приближается, раздается вширь и ввысь, упорное движение рождает свежую волну, пронизанную запахами дождя и влажными, тонкими искрами, которые касаются разгоряченной кожи щек. И где-то на пределе свободы, пустоты, отчуждения старый жук заводит старую песню, шевелит хитиновой броней, выпуская подкрылки, взмывает в вязкость провисшего неба, нелепым снарядом направляясь навстречу человеку. Тот, не сбиваясь с ритма, удивленно крутит головой, пока черные серпы не сходятся на белизне его шеи. Щелчок и обезглавленное тело еще почему-то делает пару шагов, руки плавно, словно в танце, расходятся в стороны, безнадежно сохраняя равновесие, посреди опустевших плеч бьет фонтан и бегун утыкается в асфальт, сливается с тьмой и влагой.

- И создал Бог человека, - сказал Исмаил, склоняясь над жертвой и втискивая патроны в узкую глотку ружья. - Что бы это значило? Какого человека? Зачем - человека? Голема? Свет? Или только путь к нему?

Он трогает пальцем темноту и прикасается кончиком языка.

- Кровь... Обычная кровь...

- Ты убил его!

- Нет, - Исмаил усмехается. - Я лишь направил его.

- Куда же он пойдет без головы?

Исмаил шарит и поднимает округлый предмет. Мертвое лицо сохранило гримасу удивления от того, что привычный мир вдруг закувыркался. Паршивец с ужасом смотрит и зажимает ладонью рот. Его тошнит.

- Мы никогда такого не делали... - сипит мальчишка и в слабом голосе угадывается тоска по привычным склокам со стариком, по всем этим милым семейным выкрутасам.

Черный человек проводит языком по холодным губам головы и ловко забрасывает ее в мусорный ящик. Там уже лежит много пакетов, поэтому отсеченная часть тела мягко падает на них.

- Вы совсем растлились в своем покое. Творите страшный разврат и не замечаете плодов деяний своих. Огненный змей свил себе логово вокруг сердца, а вы не видите, что их головы сгнили, усохли, что не глаза теперь смотрят на вас, а прелые зеркала смрадных трясин!

Напряженная фигура изгибается, что-то смещается под широким плащом, лицо вытягивается в жуткое, чешуйчатое рыло и трехпалая лапа подцепляет острым когтем паршивца и подтягивает к багровому пламени, вытекающему сквозь клыки.

- Ты думаешь? - урчит бездна и штаны маленького паршивца намокают. Сквозь вонь серы пробивается запах мочи. - Ты думаешь?!

Паршивец не понимает и дергается на когте как умирающая бабочка, проколотая булавкой.

- Так ты думаешь?!

- Да... - хрипит мальчишка, - Я думаю... думаю... Что я должен думать?!

Отчаянный крик пожалуй веселит зверя. Раздвоенный, раскаленный язык его трогает зеленую кожу лица и на ней вспухают багровые рубцы. Мальчишка дергается назад, слетает с когтя и падает на землю. Он плачет.

Это грань, за которой должно начаться бессмысленное и бесконечное падение. Нет, не так... Схлопывание. Кто-то громадный и посторонний взял кувалду и теперь безостановочно плющит стальной шар присутствия, обманку бытия вокруг. Вмятины, трещины, заусенцы... Подделка самого себя! Ложь и подделка, словно под веселой лужайкой на опушке леса обнаружилась зловонная топь, ждущая и зовущая. Вот что плохо. Ждать и звать. Ведь ужас никак не укоренен в улице, в деревьях, в обезглавленном теле... Он просто есть. Свободное и необходимое волеизъявление существования. Сюда не заманивают в ловушку, сюда добираются своими ногами, открыто и добровольно, ориентируясь на свет твердой, угольной звезды. Еще один уровень рвется, расползается, обнажая лишь звук, плотный, шершавый, он вгрызается в перепонки беззубым ртом младенца... Как! И это покой?! Разве может даже отблеск идеи покоя скрываться за такими словами:

- Мы на войне! Мы на войне и здесь не посидишь в сторонке. Мыслю - значит воюю... Так?

- Так... - шепчет маленький паршивец, оператор, коневод, наконец-то столкнувшийся среди простоты и, даже, примитивности такелажа страстей с чем-то подлинно и неотъемлемо человеческим, до жути человеческим - разверстой бездной, ведущей в ад.

- Он понимает! - захохотал Исмаил, защелкал пальцами и пустился в пляс, сильными ударами разбрызгивая тяжелые лужи. - О, малыш - укротитель големов, у меня для тебя будет особое поручение.