Ледовое небо. К югу от линии - Еремей Иудович Парнов

— Да я хоть сейчас. Но мастер чего-то тянет. Не пойму его, честное слово! Ну, не додаем мы, ну, набегает тридцать миль в сутки… Что же, кровью теперь блевать? Остановка предусмотрена графиком. Ее все равно придется сделать. Верно говорю? Так лучше раньше, чем позже, я так понимаю. Нет, Юра, не выйдет из меня стармеха. Вторым я был на месте, это точно. А здесь… Железную хватку надо иметь и луженую глотку. Иначе ничего не получится. Да разве втолкуешь?

— Попробуй потверже, — посоветовал Ларионов. — Дед — полный хозяин в машине, и его слово — закон.

— А ты бы сумел? — вздохнул Загораш.

Ларионов ответил ему понимающей улыбкой. Возразить было нечем.

— Так-то, друг, — Загораш хотел было похлопать товарища по плечу, но, глянув на замасленную ладонь, махнул рукой. — Сам все понимаешь. Мы ведь даже внешне с тобой схожи.

Высокие и худощавые, с романтической небрежностью подстриженные под битлов, механики в самом деле во многом походили друг на друга. Обоим была присуща та особая внутренняя деликатность, которая дается человеку с рождением и не покидает его до последнего дня, невзирая на все превратности жизни. На этом, собственно, сходство кончалось. Ларионов, казавшийся более утонченным и даже ранимым, удивительно легко, с непоказной и потому особенно подкупающей небрежностью переносил как физические, так и моральные испытания. Ему были чужды лихорадочные метания Загораша, который с поразительной быстротой то воспламенялся безудержным восторгом, то впадал в глубокое уныние. По-настоящему сильно он страдал лишь от разлуки с женой, которой сохранял редкую верность. Она, видимо, платила ему тем же. Во всяком случае, когда судно вставало к причалу, первой взбегала по трапу именно Люся Ларионова. Оставалось лишь удивляться, как она ухитрялась опережать власти. Портовикам и плавсоставу это казалось совершенно непостижимым. Дед тоже испытывал к законной супруге нежные чувства. Но по-своему. Он буквально засыпал ее взволнованными радиограммами, зачастую превышая положенный лимит в пятьдесят слов, поскольку вообще был не чужд сочинительству и в свободные от работы минуты кропал сентиментальные лирические стишки. Пребывая в перманентном состоянии влюбленности, он не оставлял без внимания ни одной представительницы прекрасного пола и, закончив очередной поэтический опус, никогда не забывал снабдить его соответствующим посвящением. По этой причине избегал приносить тетради со стихами домой. Любовная хроника, в основном платоническая, но способная составить документ эпохи, сохранялась в сейфе вместе с техническими паспортами и прочей скучной материей.

Посидев в молчании, — обоим казалось, что они удивительно понимают друг друга в такие минуты, — механики обменялись сочувственной улыбкой.

— Ну что, полегчало немного? — спросил Ларионов.

— Отлегло малость от сердца, — прояснел взором Загораш. — Посижу чуток и пойду к себе в преисподнюю.

— Да не надрывайся ты так. Кому это надо? Лучше поставь вопрос ребром. Поверь моему опыту, мастер не станет тебе перечить, если поймет, что положение действительно сложное. Ты сам во многом виноват.

— Интересно, в чем же?

— Хотя бы в том, что не умеешь настоять на своем. Мы должны были начать ремонт еще вчера. Так? Значит, никаких разговоров. Кровь из носу.

— Они же вдвоем на меня насели! — с запоздалым сожалением защищался Загораш, который, как ребенок, мог вновь и вновь переживать уже отыгранные сцены. — За горло взяли: давай-давай. Привыкли выжимать до последней капли. Им что механик, что механизм, без разницы. Между прочим, Юра, эта традиция еще от старого флота сохраняется, — вильнул он в сторону, чувствуя слабость своих аргументов. — Штурмана́, дескать, белая кость, а мы, механики, черная, и нами можно помыкать как угодно. Черта с два! Машина — не человек, ее за горло не возьмешь.

— А тебя, выходит, взяли?

— Меня взяли, — честно признал Загораш. — Потому что вдвоем. У Беляя хватка будь здоров! Пока своего не добьется, не отпустит.

— Прости, Андрей, но ты и в самом деле недозрел, — холодно бросил Ларионов. — Тут я с тобой не согласен. Да разве старпом тебе указ? Старший механик — второй человек на пароходе. Так и держись, иначе, верно, каждый штурман станет из тебя веревки вить. Я Беляя знаю, — смягчился он несколько. — Вадик парень свой, и с ним ладить можно. Но он службист до мозга костей, и если в ком чувствует слабину, то вцепляется, что твой клещ.

— Во мне, значит, чувствует.

— Выходит так, Андрюша. Прежний дед был как кремень. Его не сдвинешь. Наш Костя на нем не раз зубы обламывал.

— А где он теперь, этот твой кремень, знаешь?

— Знаю. Плавает себе преспокойно на «Колхиде». И еще двадцать лет будет плавать, потому что такие люди на улице не валяются. Ты тоже не бойся, без работы не останешься… Разве что канадскую линию потеряешь, так аллах с ней. Независимость дороже. Главное — себя по потерять, не разменяться на дешевку. Это не значит, что обязательно надо идти на конфликт. Совсем напротив…

— Ах, напротив! — вспыхнул было Загораш, но тут же сдался. — Вообще-то я согласен с тобой. Только, знаешь, в чем моя основная слабость?

— Знаю, — Ларионов доверительно наклонился. — Вот уже четвертые сутки мы не умеем развить положенные обороты, а прежний это умел. Отсюда и уязвимость. Положение, что и говорить, незавидное. А кто виноват? Пароход-то у нас преотличный! Думаешь, мастер машину не знает? Ого-го, еще как! Просто он думает, что дело не только в ней и не только в штормах, но и в нас с тобой тоже. Как же тут не жать? Не доводить до нужной кондиции?

— А то они не видят, как мы выкладываемся? Все на пределе: и дизеля и ребята. Куда же тут давить? Замкнутый круг получается. Что я в истерике должен биться? Или, может, самовольно двигатели глушить?

— Не надо этих глупостей, как говорит артельщик, — поморщился Ларионов. — Прояви хоть раз в жизни твердость. Но только без нервов, только очень спокойно. Понял? А потом мы своими руками переберем каждый узел. Не может быть, чтобы не докопались. Все-таки нас здесь четыре дипломированных инженера, Андрюшка. По-моему, это кое-что значит.

— Инженеры! — усмехнулся Загораш. — Нет в наше время более жалкой профессии. Недаром все одесские умники подались в парикмахеры да в официанты. Сфера