Зимние каникулы - Владан Десница

— Отворяй!

Богдан натянул штаны, обулся, взял пузырек с керосином, из горлышка которого торчал фитилек, и по внутренней лестнице спустился вниз, стараясь не спешить, чиркая спичками, чтоб зажечь фитилек. По очереди снял засовы, сначала два меньших, поставленных наискось, потом — сильным рывком — самый надежный, поперечный.

В корчму вошел человек с офицерскими знаками различия и звездой на шапке, за ним — двое бойцов с автоматами и следом — бледный парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, с винтовкой в руках. Богдан пробурчал что-то, здороваясь, и стал тереть ладонью глаза, будто еще не совсем проснулся. Командир сухо спросил:

— Кто дома?

— Свои все — мы с женой, двое детишек. Парень остался на мельнице, с помолом.

— Никого не прячешь?

— Да кого прятать-то, скажите на милость! Не мое это дело!

— А где сейчас эта банда, ваши «сторожа», а? — вмешался безбородый парнишка, но командир остановил его взглядом.

Однако Богдан охотно ответил и парнишке:

— Убежали, вот где! Знаете ведь их, днем валяются где-нибудь в холодке, по ночам пьянствуют, безобразничают, а прижмут их — выстрелят раз-другой да врассыпную по полю, вот они какие!

— Слушай! — резко оборвал его командир. — Отсюда в нас стреляли.

— Как это стреляли, господь с вами! Кому тут стрелять…

— Да, стреляли, я сам видел… — снова вмешался парнишка, но сдержался и замолчал. Командир продолжал:

— Есть у тебя оружие? Винтовка?

— Винтовка? Да разве можно ее держать в доме, найдут немцы, что тогда?!

— Ну-ну! Марко, Илия! Обыскать!

Марко взял фитилек и вместе с товарищем стал подниматься по скрипучим ступенькам. К ним присоединился Ивиша. Богдан зажег огарок восковой свечки, вставленной в водочную стопку. Как бы в пику дымному фитильку свечка блеснула ласковым светом. Над головой раздавались тяжелые шаги: вот на короткое время вошли в спальню, опять прошли по сеням и стихли в чулане. В наступившей тишине слышно было, как где-то в закутке отвалился кусок штукатурки и зашелестело зерно в щелях между досками. При свете свечки командир лучше мог разглядеть Богдана. Крестьянин спокойно стоял рядом с мясной колодой, сложив на животе сплетенные пальцы; сейчас видно было, что у него не хватает сустава на указательном пальце правой руки. Вывороченное нижнее веко на одном глазу краснело, как язва, а чуть пониже виднелся полукруглый след, должно быть от удара копытом в детстве.

— Смотри ты! Позабыл совсем угостить вас! Может, ракии стаканчик примете? — И Богдан взялся за четырехугольную бутылку на полке.

— Спасибо, не нужно.

Корчмарь смущенно кашлянул и снова сложил руки на животе. Время от времени он двигал рукой с куцым пальцем — то вытаскивал из кармана платок, то вытирал веко; от каждого его прикосновения оставался, казалось, жирный, липкий след, как от прикосновения потной ладонью, и потому этот нерешительный жест невольно вызывал отвращение. После недолгого неловкого молчания корчмарь снова попытался завести разговор:

— А скажите, пожалуйста, где сейчас капитан Мирко, который был в Подгорском отряде до вас? Да-а-а, мы с ним приятелями были, частенько он ко мне захаживал. Правда ли, я слыхал, будто ранен он и его отправили в госпиталь на остров?

Командир оставил вопрос без ответа. А через минуту спросил:

— Когда в селе последний раз были немцы?

Наверху опять послышались шаги. Оба прислушались. Спускались. Ивиша нес найденную винтовку.

— Нашли за балкой, — сказал он, сияя какой-то детской радостью. — Тепленькая еще. И одного патрона не хватает.

— Эх, тепленькая! От одного-то выстрела? Да раскались она докрасна, успела б остыть! — не вытерпел Богдан. И тут же раскаялся: он, правда, этим доказывал, что винтовка не нагрелась, но в то же время как бы признавал самый факт выстрела. «Не хватает одного патрона» — это сказал Ивиша; а то, что они здесь уже больше получаса, им самим известно. И все-таки лучше бы промолчать. Искоса он оглядел всех и успокоился: «К счастью, кажется, не обратили внимания». Командир равнодушно взял у Ивиши винтовку и, нахмурившись, обхватил ладонью ствол, будто щупая пульс. Лицо его сохраняло безразличное выражение, словно он не придавал этому особого значения и сомневался в правильности утверждения паренька, вероятно считая это детской фантазией.

— Почему ты врал, что у тебя нет винтовки?

— Лопни мои глаза, если я знал о ней! Конечно, это Раде оставил, племянник, когда приезжал весной. Хоть бы сказал, будь он проклят, а то на вот тебе! Знал ведь, какую штуку может подстроить!

Быстрота ответа лишала его всякой убедительности.

Командир вынул затвор и обойму, поднял винтовку и, прищурившись, посмотрел в ствол. Потом встал, совершенно спокойный и как бы даже задумчивый, взял паренька под руку и вышел вместе с ним наружу. Послышался приглушенный разговор: твердый голос командира настаивал, задавая вопросы, тонкий, дрожащий голос паренька, готового заплакать, упрямо твердил свое. Затем они вернулись: парнишка бледный, в голубых глазах застыли слезы; командир хмурый, с морщиной на лбу. Собрались уходить.

— Пойдешь с нами, — негромко сказал командир и направился к двери. Ивиша рванулся следом. Богдан — то ли делая вид, что не расслышал, то ли от изумления — не тронулся с места. Марко и Илия подхватили его под руки и повели. Не погасив свечи, они прикрыли за собой дверь. На каменистой улочке зазвенели шаги. Стевания, жена Богдана, смотрела, откинув ставень, как уводят ее мужа; с непокрытой головой, в одной рубашке и штанах, он шагал между двумя солдатами и ни разу не оглянулся. Она провожала их взглядом — в полутьме белела спина Богдана, — пока не завернули за угол, где улочка выводила на большую дорогу. Прошли по дороге метров триста, затем свернули в лесок чуть повыше деревенских домов. На маленькой поляне остановились. Марко привычным движением скинул с плеча автомат. Богдан, неправильно поняв это движение, подумал: «Конец!» Перепуганный насмерть, он схватился рукой за ствол и завопил:

— Не-е-ет!

Глаза у него горели. Он задыхался.

— Стойте, братья, люди! Все скажу, как на суде господнем…

Он словно инстинктивно почувствовал необходимость сказать правду, как загнанный зверь ищет выхода из замкнутого круга. Он решил целиком, полностью на нее положиться, плыть по течению — только чистая правда может как-то выручить, только она одна в состоянии вызволить. Он поверил в нее (кажется, впервые в жизни) мгновенно и фанатично, в ее силу, единственно спасительную… Начал рассказывать, как все произошло на самом деле, торопясь, боясь, что не успеет все выложить, захлебываясь словами, выбрасывая их в жару и беспамятстве:

— …Стрелял я, только не в вас. Стрелял в того гада, в того бандита, Петраша Милевича… спросите, всем известно, сколько от него пришлось вытерпеть… Спасу от него не было, всегда спишь одним глазом, дрожмя дрожишь целую ночь — как бы опять не обобрал, как бы красного петуха не пустил… Они такие же мои враги, как и ваши…

Начал он запальчиво и самоуверенно. Однако, заметив недоверчивое выражение на лицах людей, быстро скис: ему стало ясно, что правда, с опозданием сменившая ложь, не имеет уже своего чудесного действия и, чем больше слов он расточает и нагромождает, тем вернее себя губит. Сейчас и ему самому слова эти показались легковесными и неубедительными — так, пустая болтовня; он чувствовал, что обилие слов подавляет, гасит простую, ясную правду, что это неизбежно должно выглядеть как увиливание, увертки, измышление все новых и новых басен… Его охватило чувство тщетности и бесплодности всех его усилий. С невыразимой болью ощутив собственную вину в этом несчастье, он подумал с тоской: «Ох, почему я не сказал сразу, еще там, в корчме! Тогда б поверили, тогда б я был спасен!..»

Он замолчал и залился слезами. Командир молча смотрел на него. Видел, как по изуродованному веку неудержимо скатываются слезы, — наблюдал за этим внимательно, хотя совершенно машинально, без всякого отклика в мыслях и чувствах.

Издалека донесся стук колес. Командир вздрогнул и бросился к насыпи на опушке рощицы. Внизу по дороге проезжала телега, груженная припасами, которые за день до этого четники получили от немцев и сложили в школе. Подталкиваемый любопытством, Ивиша побежал за телегой и присоединился к охране. Богдан бросил взгляд на дорогу: это его кони на его же телеге везут трофеи (его Серко, которого он сам давно не запрягал, из-за того, что кузнец поранил ему ногу!). Да, это его собственный бочонок вина, через который, словно через седло, переброшены куски сала, и поверх всего мотор (как только его раскопали в мякине!), а он стоит здесь в ожидании приговора и глядит на это разграбление, на гибель собственного имущества… свет померк в глазах Богдана. Сердце его готово было разорваться, когда он услышал, как Серко, прорысив мимо дома, негромко заржал вдалеке.