Зимние каникулы - Владан Десница

В канцелярии полыхала печь и еще битый час продолжалась работа. Я вписывал в какие-то бланки имена солдат, прочие данные, а внизу, там, где было напечатано: «Командир батальона», добавлял «заместитель», дописывал «штабс-капитан» и ставил двоеточие. Заполненные таким образом листы я подвигал к капитану, который на каждом расписывался: Драг. Дж. Зарич. Когда работу заканчивали, капитан уходил в свою комнату, садился на кровать, клал перед собой ломоть хлеба и бумажный пакет со шкварками, которые жена дважды в неделю присылала ему из Бенковаца; он не состоял на довольствии в батальоне, всегда это соблюдал, хотя питаться здесь больше было негде. Зарич жевал медленно, без всякого удовольствия, рассеянно, словно не ел, а просто тренировал мышцы челюстей, глядя в окно, за которым не было ничего, кроме тьмы и тонкой, резкой полосы мертвенного света вдали на горизонте, над Задаром. В канцелярии наступали часы отдыха, и она превращалась в комнату унтера, лишалась строгости, словно переодевалась на ночь. Вуядин какое-то время наблюдал, как светила вычищенная керосиновая лампа, затем расстегивал мундир, приказывал принести двухлитровую бутылку вина, брался за гусли и наигрывал часов до одиннадцати, а то и до полуночи. Я садился у окна и, как Зарич этажом выше, смотрел в черную ночь и почему-то находил в этом, сам не знаю почему, облегчение. Книги, привезенные с собой, томились на дне чемодана под шерстяными носками, которые стали коричневыми всего за один день ношения в армейских башмаках. Я думал о Драгославе Зариче и его жизни, пытался на основании немногих данных, которыми располагал, представить себе его личную жизнь, размышлял о том, через какие лишения он прошел в двух войнах и что ему пришлось вынести, пока он не заработал свои «эполеты». Используя средние буквы его подписи: «Дж.», я старался представить себе какого-нибудь Дженадия или Джонития, скорее всего башмачника из провинциального городка, и воображал, какие надежды этот Дженадий, раскраивая сапожным ножом телячью кожу, возлагал на неожиданно удачную карьеру сына, распахнувшиеся перед ним перспективы. Много позже мне пришло в голову, что этот «Дженадий», может быть, и не Дженадий вовсе, а самый простой Джордже или Джока. И вот теперь сын Дженадия, Драгослав Дж. Зарич, сидит в своей комнате наверху, жует холодные шкварки, уставясь во мрак за окном, в котором уже растворилась узкая полоска света над Задаром.

По вечерам унтер-офицеры проверяли по описям наличие военного имущества. Они неимоверно мучались, склоняясь над разлинованными листами бумаги. Сдвинув на затылки шапки и запустив пятерню в волосы, унтеры понапрасну ломали головы, где взять недостающие башмаки и одеяла, результат неразберихи в учете. Не видя выхода, они, молодые, неженатые, отодвигали бумаги, утешали себя тем, что скоро война: почему-то считалось, что стоит «просвистеть первой пуле», как станут недействительными все описи и испарится всякая ответственность за военное имущество. Спасительная «первая пуля» точно так же прощала все дисциплинарные проступки, устраняла обязательства перед кредиторами и чудесным образом разрешала вопрос взаимоотношений с женщинами (а все они были либо под угрозой наказания, либо не вылезали из долгов, или же недоумевали, как им выпутаться из любовных похождений).

В эти длинные вечера Вуядина угнетала скука и моя неспособность поддерживать разговор. Он уходил к крестьянам и проводил у них в гостях долгие часы за беседой у очага. Незаметно он воспылал чувствами к девушке, жившей по соседству, темноволосой Стане; теперь он даже потягивался резче, чем раньше, его так и распирало желание совершить нечто великое, неожиданное, громогласное, чтобы удивить ее и порадовать. Целыми вечерами я оставался один. Постепенно у меня выросло стремление к свободе, и однажды вечером, когда над моей головой утихли шаги Зарича, я выбрался на улицу, прошагал километров пять, отделявших нас от местечка Жагровац — несколько выстроившихся вдоль дороги домов, церковь, почта и два магазина. Обосновав необходимость ходить на почту, я получил у Зарича разрешение «отлучаться в местный город Жагровац», хотя Жагровац не был городом и тем более «местным», потому что находился на территории другой общины. С тех пор, как только смеркалось, после раздачи ужина, когда Драгослав Дж. Зарич поднимался в свою комнату и клал на колени пакет со шкварками, а Вуядин уходил в село, я припускал, вначале пешком, а потом на «николдобе», в Жагровац и проводил вечер в натопленной поповской кухне, потягивая нескончаемый кофе со сладким-пресладким ликером, изготовлявшимся попадьей и пахнувшим лаком для ногтей. В те дни, когда прибывал автобус, я ждал, пока распределят газеты, письма, и забирал почту. Здесь я встречался с Вицко Антуновичем, торговцем, регулярно получавшим посылки со свежими дрожжами и батарейками для карманного фонарика. Он шел серьезный, даже хмурый, глядя перед собой и ни разу не удостоив меня взглядом, поскольку игнорировал все, имевшее отношение к армии. Иногда по дороге проезжал военный грузовик с боеприпасами или тянувший за собой пушку, он и тогда не поворачивал головы, хотя в глазах его я угадывал мысль: «Играйте, играйте в солдатики! Посмотрим, на что вы годитесь и на сколько вас хватит!» Изредка автобус доставлял почтового инспектора или агента страховой компании, и они неминуемо оказывались в гостеприимной поповской кухне. Рассказывали городские новости, привозили номера газет куда свежее тех, что приходили по почте; после разговора мы уныло играли в покер, который поп обожал; его дети, девочка тринадцати лет и мальчик чуть поменьше, сидели на сундуке у печки и жадно вслушивались в разговор старших.

Раз в две недели, по субботам, Зарич писал рапорт командиру полка, прося разрешения навестить семью в Бенковаце. В такие дни Вуядин и я из уважения ждали, пока он уйдет. Под вечер, покончив со своими обязанностями, он отправлялся домой пешком, напрямую через перевал, где всегда буйствовал ветер. Мы смотрели, как он, согнувшись, шел навстречу ветру, который раздувал полы его шинели и норовил сорвать с головы капюшон. Возвращался капитан в воскресенье под вечер и приносил новый пакет шкварок.

Однажды мне представилась мимолетная возможность познакомиться с его семьей. Меня послали в Бенковац с каким-то срочным донесением к командиру полка, и Зарич попросил передать его жене записку. Я поднимался на холм, в каждом дворе расспрашивал, чтобы не сбиться, пока наконец, на самом верху, не очутился перед оштукатуренным одноэтажным домом с маленьким садом. Из-за низкого забора на меня свирепо зарычала дворняга. Я крикнул раз, другой что-то невразумительное, не зная, как позвать хозяев. Вскоре открылось окно и показалась смуглая раскрасневшаяся женщина. Когда поняла, кто я такой и зачем пришел, она прикрикнула на собаку, которая тотчас умолкла, и пригласила в дом. Вытирая о передник руки, она извинилась, что занята, топит сало, и пожаловалась — в этом году им не повезло с поросенком, сдох, когда уже подрос и стал набирать вес, поэтому они вынуждены были купить двух поменьше, их зарезали одного за другим, и теперь у нее работы вдвойне, а толку мало. Она на минутку вышла, чтобы принести мне рюмку ракии, и я остался в комнате один, рыская глазами по стенам и слушая доносившееся из кухни потрескивание сала, напоминавшее пение цикад летней ночью. Над диваном висела шапка Зарича, память о Балканской войне. Я уже прощался, когда заскрипела калитка и появились дочки капитана — девочки лет пятнадцати-шестнадцати, веснушчатые, крепенькие, как два пони, судя по всему — близнецы, точная отцовская копия. Обе были в носках из белой домашней шерсти, а под мышками — этюды Черни; они брали уроки игры на пианино у мадемуазель Аджолины, сестры старика нотариуса. Глядя на внучек Дженадия, я непроизвольно подумал, что эти этюды они постигают благодаря шкваркам, которые ест их отец!

Судя по всему, отлучки Зарича, хотя он выдерживал двухнедельную паузу, а может быть, именно по причине их четкой регулярности, стали вызывать неодобрительную реакцию у командира, даже непонятную подозрительность, в которой проявлялось служебное рвение полковника. Вероятно, командиру показалось, что постоянство этой привычки и упорство в ее соблюдении принимают форму своеобразного вызова, чуть ли не нарушения субординации, и он счел за благо «подтянуть гайки». Так Заричу дважды было отказано в краткосрочном отпуске. Накануне православного Рождества в штабе разнесся слух, что Заричу дома не бывать. Из чувства противоречия или, быть может, зная, что на сей раз ему откажут с особым удовольствием, он, судя по всему, даже не обращался к командиру. Наступил Сочельник. Зарич весь день был хмур, рано ушел в свою комнату. Меня, разумеется, пригласили к попу. Вуядин готовился отпраздновать Сочельник как-то по-своему. Я хотел было пригласить Зарича с собой, но, видя его плохое настроение, не решился. Я уже собрался, Вуядин на улице готовил какие-то трассирующие чудеса, огни, фейерверк, как вдруг в комнату вошел Зарич и принялся расхаживать взад-вперед. Наконец остановился, мне показалось, он колебался, что-то взвешивал, наконец принял какое-то решение. Начал он внешне решительно, почти резко, но неуверенность в голосе ощущалась: