Зимние каникулы - Владан Десница

Ему хотелось выговориться, и в то же время он боялся, что перед рядовым, пусть даже журналистом, растеряет последние остатки субординации. Он с трудом унял сетования, которые рвались наружу, и молчал. Мои неугомонные пальцы вновь включили лампочку. Я искоса украдкой взглянул на него. Лицо Зарича постепенно размягчалось, утрачивало свою обычную резкость и строгость, он словно на глазах старел. Судя по всему, он воскрешал в памяти прошлое и находил с каким-то горьким удовлетворением множество подобных неудач, унижений, это и отражалось на его лице.

— Растяпа, чего уж там! Видно, таким уродился!

Время шло. Впрочем, это было неважно. Нам было безразлично, доставит нас какая-нибудь высшая сила в Бенковац, вернет ли обратно, или мы проторчим здесь до зари.

— А ведь я собирался уйти в отставку. Хотел купить где-нибудь домик с небольшим садом и спокойно пожить, выучить детей… И вот тебе на, нужно же было случиться такому, да и всей этой катавасии (он имел в виду, конечно, надвигавшуюся войну), теперь все полетит вверх тормашками!

Он помолчал.

— Сверху приказывают: «Укрепляйте моральный и боевой дух личного состава», как будто это просто! А люди — вы ведь видели? — спрашивают, с кем мы будем воевать. И они правы, не слепые! Просто не знаешь, что им ответить…

Он опять затих, словно взвешивая, сказать или промолчать, но желание высказаться было сильнее, перевесило:

— Вот посмотришь, запомни мои слова, если что-то произойдет (это опять означало — война), если это случится, меня пуля первого найдет, так и знай… Это уж на-вер-ня-ка, видит бог!..

В старого, закаленного воина прокрался — назовем вещи своими именами — страх, страх перед войной. Начал человек стареть, ощутил усталость, сыт этой жизнью, а тут семья, желание иметь свой угол; долгие годы он думал, что с войнами покончено и наступило время длительного мира, считал, наверное, что участием в двух кровавых войнах расплатился за свои «эполеты». И вдруг — стоило ему расслабиться — опять война! Может быть, эта боязнь и была тем, что его угнетало, от чего стремился он избавиться, когда ел шкварки в своей комнате над канцелярией и задумчиво смотрел за стекло в темноту.

Глухой ледяной мрак окружал нас. Даже ветер затих. Настоящая рождественская ночь. Я взглянул на часы. И удивился — было только половина девятого. Зимой ночи длинные. Подумалось: полковник, верно, уже приехал домой, извинился перед гостями за опоздание, помыл руки и раскланялся направо-налево скованно, как если бы у него был коротковат френч. В домашнем тепле он немного отмяк, перестал ершиться, не хотел, чтобы история с Заричем испортила ему вечер.

Издалека донесся шум, напоминавший грохот мельничных жерновов, — это выкатывался из-за горы тяжелый грузовик — «керосинка». Вскоре стали видны его фары. На сей раз мы ждали без радости и нетерпения. Когда грузовик подъехал ближе, мы увидели, что это была машина, доставлявшая «ежи» на линию обороны; они припозднились, то ли трудясь на благо отечества, то ли засидевшись где-нибудь в корчме, в ожидании жареной индейки, и вот теперь возвращались домой. Узнав, в чем дело, мне отлили из канистры бензина, из другой — воды в радиатор. Один из приехавших, говорливый рыжий толстяк, решил порадовать Зарича:

— О, господин капитан, у меня для вас хорошая новость, я нашел то, что вы хотели.

Из их разговора я понял, что речь шла о пианино.

— В Шибенике, у одной старухи вдовы. Оно, правда, не новое, не какое-нибудь там «прима», старое, марки «Партартт», и длинное, — (он развел насколько мог свои короткие руки), — ясное дело, нужно подремонтировать, но, представьте, всего за четыре тысячи! Моя дочка его опробовала, говорит, для начала — лучше не надо. Что касается перевозки, дело простое, доставлю на машине, когда буду возвращаться порожняком.

Зарич бледно усмехнулся в знак благодарности и сделал рукой неопределенный жест, словно говоря: да ну его, мне сейчас не до пианино!

— …кстати, есть ли нужда вашему шоферу тащиться в Бенковац, — рыжий обратился ко мне, — господин капитан, мы можем вас взять с собой, нам ведь по пути, пожалуйста, садитесь в машину…

— Вы правы… — согласился Зарич и повернулся ко мне: — Езжайте, вас наверняка уже ждет компания.

Он взял с сиденья свой сверток и пошел к грузовику.

— Счастливого Рождества, господин капитан! — крикнул я. Он обернулся, устало кивнул и, печально улыбнувшись, полез в кабину грузовика. Рука шофера высунулась в окно, заботливо хлопнула дверцей, потом стекло медленно, неотвратимо поднялось и отрезало их от меня. Грузовик дважды взревел и тронулся. Я махнул рукой темной кабине, из-за отраженного в стекле света не видел, смотрит ли на меня кто-нибудь и машет ли в ответ. Под задним бортом грузовика вспыхнула красная лампочка и стала удаляться, тускнеть в шлейфе пыли. Я развернул свой «николдоб» и поехал в Жагровац к попу, в его натопленную кухню.

1950

Перевод А. Лазуткина.

НА ЗАРЕ

В ночной тишине разорвалась ручная граната, и еще одна, а затем несколько подряд. Следом сразу застучал пулемет, торопливо, расточительно и, вероятно, впустую, только для того, чтоб вызвать тревогу. Секунду спустя ему откликнулась четническая «сельская стража»: из своих укрытий она вела редкий, но прицельный огонь.

Село вздрогнуло при первом взрыве и приподняло голову с подушек, но быстро пришло в себя, и каждый скорчился на своем ложе: привыкли уже к неожиданностям. Любопытство никого не выгнало на порог взглянуть, что происходит, ибо пуля будто нарочно всегда выбирает мирного человека и случайного гостя; вот так при последнем налете пострадали Миле Кончар, стороживший на гумне непровеянное зерно, и старая Вайка, чуть она выглянула в оконце. На сей раз единственной жертвой стала глухонемая девушка, «немая Сава», которая вышла прогнать лошадь из клевера. Непонятный укол в спину, густая теплая струя во рту; подкосились ноги, и вот девушка уже валяется ничком на земле, не успев даже сообразить, что делать — повиноваться или противостоять силе, валящей на колени; видит синеву неба, на котором кротко мерцают бесчисленные звездочки, в голове шумит, мысли путаются, силы иссякают, и телом овладевает сладкая истома… Бедняга и это приняла с таким же безропотным недоумением, как принимала все в жизни: что бы ни обрушилось на нее, она все встречала покорно, как единственную возможность, должно быть не предполагая, что можно требовать объяснений событиям, искать их смысл и причины.

Стрельба между тем приближалась к центру села. Теперь уже и с той, и с другой стороны сыпались негромкие отрывистые очереди автоматов, производя шум, с каким вспархивают из хлебов перепелки или рвут полотно на прилавке.

Богдан с самого начала, не смыкая глаз, прислушивается. Шальные пули уже вцеплялись в крышу. Значит, подходят. Случалось и раньше — налетят внезапно, с какой-то своей целью или кто его знает по какой причине, а в село и не думают прорываться. Но на этот раз, видно, дело серьезное.

Он встал, шепнул жене, спавшей на другой кровати с двумя малышами:

— Молчите и никуда ни шагу, — и как был, в портах и носках, вышел в сени. Не зажигая света, добрался до каморы — просторной недостроенной комнаты в глубине коридора, приспособленной в те смутные времена для хранения вещей поценнее, чтоб не попались на глаза грабителям.

Растолкал спавшего на полу парня.

— Мичко, а Мичко! Вставай!..

Парень сел на тюфяке. Сонное, почти детское лицо его выражало полное недоумение. Богдан встряхнул его.

— Проснись! Беги напрямик в Жагрич, прямо к Голубовичу, скажи, партизаны налетели, пусть сразу же немцам сообщит, чтоб сюда мчались. Если, мол, ударят от Лучика, как раз в спину выйдут.

Мичко натягивал резиновые опанки. Богдан, наклонившись к самому его уху, неумолчно шипел:

— Бегом, слышь? А назад — как хочешь, хоть завтра!.. Разбуди его, стучи… скажи, пусть сию минуту к нам идут!.. А в За-дар поедем — будут тебе ботинки, понял? Ну, жарь со всей силы…

Он проводил парня по лестнице до порога.

— Ворот не отворяй, перемахни через забор. От Лучика, скажи, запомни!.. Сыпь без передышки до самого Жагрича!..

Тихо притворив за ним дверь, он снова поднялся в камору.

Подкрался к узкому зарешеченному оконцу и, прижимаясь к толстой стене, напряженно вслушивался. Все кругом заливал бледный свет безлунной ночи. Выстрелы звучали все ближе. «Не успеют вовремя!» — засомневался Богдан. Кто-то осторожно пробежал мимо дома, и он увидел, как несколько местных четников укрылись среди вязов за Кокановой оградой. Он сразу узнал среди них Петраша. Четники пальнули раз-другой и, пригнувшись, дунули вдоль изгороди, метров на десять подальше, чтоб обмануть противника, а заодно добраться до высокой кукурузы, по которой, если прижмут, можно уйти. Петраш остался на старой позиции, должно быть, хорошо, надежно укрытый. Теперь он оказался впереди всех, немного отдалившись от остальных. Петраш! Заметив его, Богдан точно прирос к окну. В голову снова бросилось все, о чем он думал ночами, разбуженный собачьим лаем на околице или стуком копыт его Серко по пропитанной мочой подстилке, все, чем наслаждался днем, вывозя с поля снопы и жмурясь под палящим солнцем, — он воображал все это так зримо, что скрипел зубами, с таким злорадством и так стискивал кулаки, что ногти вонзались в ладони. «Сейчас или никогда!» Он протянул руку к балке, приподнял доску и вытащил винтовку. Чуть отступил в комнату, чтобы снаружи не приметили вспышки выстрела, влез на стул, так как наличник закрывал цель, и стал целиться. Целился долго и спокойно. Около дома разорвалась граната, и мгновенно — в грохоте взрыва — Богдан выстрелил. Быстро соскочил со стула, машинально отвел назад затвор, пошарил по полу, отыскивая выброшенную гильзу, и, широко размахнувшись, вышвырнул ее в окно на навозную кучу в углу двора, довольный, что избавился от всяких улик. Снова спрятал винтовку за балку, вернулся в спальню и лег. Вскоре стрельба совсем стихла. Наступило короткое затишье, более страшное, чем только что умолкнувший грохот. И тогда на крутой улочке послышались чьи-то стремительные шаги, и в дверь корчмы постучали.