Северянин (СИ) - "Nnik"

          — Кабы не обжечься.

          — А ты не боись. Страх он… заставляет топтаться на месте. А какая дорога, коль нет движения?

           Орм почесал затылок, одернул рукав рубахи, поднялся да пошел прочь. Почти сразу же его место занял Торвальд.

          — Чего хотел?

          — Узнать, кто новым конунгом станет.

          — Ты так уверен, что станет? — хмыкнул Торвальд.

          — Угу. Куда ж денется? Ой, драка завтра будет… чую прям, — спина Норда выгнулась, мускулы под тканью напряглись, суставы хрустнули.

          — Никак в нетерпении весь?

          — А то! — подмигнул Норд. — Столько сил положено.

          — Странно так, — с Торвальда сошла вся игривость, — правда ведь, годы потратили. И на что? На сбор толпы грязных вонючих воинов?

          — Ну, после двухдневного перехода ты тоже не цветами благоухаешь! А вообще… ты только глянь, сколько их здесь! Думаешь, быстрее бы собрали? Здесь ведь не только отупевшие от работы крестьяне, нет. Здесь бонды, те самые, что, беря в руки оружие, становятся грозой многих народов, те, кто на тингах вершат судьбу своей страны. Здесь… здесь карлы и ярлы. Ярлы, Торвальд! Их не проведешь. Их нужно убедить, и убедить хорошенько, что при новом конунге им будет лучше. Тогда они пойдут. Иначе — ничем не сдвинешь. Все… все в мире держится на человеческих жадности и гордости. Только так, — помолчали. Красные блики костра играют на светлых волосах, отражаются в глазах, от чего синие радужки Торвальда отсвечивают фиолетовым, а бледно-голубые Норда кажутся едва ли не оранжевыми. — Так, все. Спать! Завтра будет долгий день.

<center>***</center>

          Ну вот и все: земля, что столь долго лишь являлась во сне да грезилась наяву, предстала взору Олафа Трюггвасона. Темные, неприветливые берега манили, серое, мрачное море гнало суда вперед. Сердитый ветер треплет одежду и надувает паруса, холодные соленые брызги мелко жалят кожу. Остатки утреннего тумана рассеиваются, Норвегия начинает казаться еще ближе, еще достижимее. И такое ликование наполняет душу, такое счастье распирает изнутри… что Олаф отчаянно завидует Валпу, который, цепляясь за мокрые веревки, едва ли не полностью свешивается за борт и кричит. Кричит громко, звонко, безгранично восторженно, как человек, впервые познавший свободу.

          — Ишь как заливается Дурень, — ворчит кто-то из гребцов, а Олаф не может заставить себя согласиться, осадить мальчишку. Потому что такой же крик рвется и из его груди. Норвегия… неизведанная и прекрасная. Родная и невероятно далекая. Самая-самая любимая и столь ненавистная. Там жили все его предки. Там он родился. И там убили его отца, заставив мать бежать с младенцем на руках в далекие земли руссов. Многие знали, что рос Олаф под крылом князя новгородского Владимира. Только мало кому известно, что это было за детство: мать змеей, на груди пригретой, кликали, Олафа выродком звериным, вражьим детиной. Были и те, конечно, кто привечал юного иноземца, сладким пряником одарил иль игрушкой какой. Да и дети не чурались в забавы свои брать. Простой люд жалел даже: на чужбине мальчонка растет бедный. А вот при самом князе… сколько раз думал Олаф, что куда легче жилось бы им, коли не стал держать при себе Владимир их, а отправил бы в какую дальнюю деревеньку. Олаф бы Белославом* стал зваться, мать его Молчаной**. И жили бы тихо да славно. А… нет. И при отце Олаф должен был бы постоянно остерегаться козней да происков ярлов, а уж без защиты родичей… вовсе страх один. Порой Трюггвасону казалось, Родина предала его. И так пакостно становилось, так тошно — хоть иди топись. Но ничего, выстоял, вырос. Встретил нежную Гейре и словно крыльями обзавелся. Говорят, любовь только в сагах да балладах бывает, лишь бродячие сказители о ней поведать могут — ложь то. Может, каждый может так любить, чтоб каждый день — чудесный сон, жизнь — рай на земле воцарившийся. Олаф на жену смотрел — налюбоваться не мог. Руки коснуться — уже счастье. Улыбку приметить — сердце замирает. И нет обид на душе, нет камня на сердце. Ничего не нужно — только слушать ее легкое дыхание.

          Три года. Три счастливых года — один миг настоящей жизни. А потом боль. Такая, что дышать невозможно. Будто разом мир лишился красок и тепла. Пусто и холодно. И совсем-совсем одиноко. Снова Олаф чувствует себя преданным. Только теперь уже не Норвегией, а судьбой, отбирающей самое ценное. Следующие четыре зимы Трюггвасон толком и не помнил. Бесконечные скитания, смена безликих мест и людей. Мороз, гнездящийся в нутре, да вой метели, сопровождающий всюду. А потом — как проснулся. Пытался молить богов, проклинал, сетовал, а надо было просто их отринуть. Поверить в себя. И сумел ведь, поднялся. Тогда и порешил: ничего зазря нахальному року не отдавать. А что тот без спросу отнял — вернуть. Возродить к жизни Гейре — выше человеческих сил. Но овладеть страной отцов — вполне возможно.

          И сейчас, у самых берегов своей хмурой Родины, Олаф был уверен как никогда: Норвегия будет его.

__________

* Белослав — древнеславянское имя, от бел, белый, белеть, отсылка к кипельно-белым волосам Олафа.

** Молчана — древнеславянское имя, обозначает «неразговорчивый», «молчаливый».

========== Глава 24 ==========

        <right>Бои за власть, как правило, — без правил.

(Георгий Александров. Афоризмы и цитаты)

Жажда власти чаще всего утоляется кровью!

(Сергей Мырдин. Афоризмы и цитаты)</right>

          В пустых коридорах Медальхуса торопливые шаги Торы звучали особенно громко. Звонкое эхо скакало по холодным камням стен, скользило по серому потолку и обрушивалось на бледную женщину, заставляя ее то и дело вздрагивать. Испуганный Эрик крепко обхватил мать за шею и, прижав остренькое личико к мягкой груди, сидел не шевелясь. Красивейший дом властителя страны сейчас, оставшись без хозяина, выглядел жутко. Стылое дыхание осени, не разгоняемое жаркими кострами пиров, пробирало до самых костей, а гнетущая тишина придавливала к полу.

          Как получилось так, что одна осталась, Тора и сама не поняла. Как, как Хакон, этот проклятый похотливый конунг, мог ее позабыть? Обида, горькая обида сжимала сердце, горячие слезы щипали глаза. Она не заплачет — слишком горда. И пока не сломлена, нет. Сын — ее Мимир*, вечный источник сил, источник мудрости и терпения. Надо будет — и не такое вынесет. Подумаешь, полюбовничек предал, эка невидаль! Спину выпрямила, голову подняла и легкой походкой двинулась дальше. Пусть нет уж той свежести в лице, пусть волосы не так сияют и стан не столь гибок. Повести плечом, глазами призывно блеснуть она сумеет — прокормятся. А боле и не надо.

          Перехватив съехавшего Эрика поудобнее, Тора поправила выбившуюся из косы прядь и потянулась к темной ручке добротной деревянной двери. Пальцы коснулись холодного металла…

          — Стой, полоумная! — чужая рука смыкается на запястье Торы и тянет прочь. — Вообще ошалела, куда идешь?! — ворчит Эрленд.

          — Эленд! — радостно пищит Эрик.

          — Куда потащил, окаянный?

          — Ты где была, покуда все уходили?

          — Брата твоего выхаживала! Жар у него был. Только вот спал, — шипит Тора, потом сникает. — А… где все-то? Вчера шуму было… никто из трэллов толком ничего не знал, а прочие отмахивались, — Эрленд усмехается, Тора дергает рукой, — а я от Эрика отойти не могла — дюже плохо ему было. И сегодня… нет никого.

          — Мерзавец!

          Хаконсон проводит Тору через закопченную кухню и выводит на грязный внутренний двор.

          — Так. Слушай внимательно: поднялся бунт. Отец бежал. Остальные, впрочем, тоже. Народная рать уже близко: пойдешь по главному тракту — порвут.