Северянин (СИ) - "Nnik"

          — За… за что?

          — За все. Но в первую очередь — за Эрика. И от него одни кровавые лоскутья останутся.

          Тора крепче прижимает сына к себе.

          — Куда?

          — Тебе? Не знаю, — честно отвечает Эрленд. — Первую шлюху Норвегии все знают. И что у нее дитя Хакона — тоже.

          — Нет! Эрик! Ты, ты… зазнавшаяся мразь, спаси нас!

          Хаконсон прикрывает глаза, трет виски. Кажется, волею самих богов было навеяно желание еще разок взглянуть на место, где прошло все детство, вся юность, пред тем как уехать. Навсегда.

          На самом деле просьба излишня, сознание и так лихорадочно мечется в поисках лазейки. Но нет такого места, где сын конунга может жить в безопасности. Только если…

          — Тебя не спасу, — глаза Торы широко распахиваются, губы мелко дрожат. — Не потому, что желаю смерти — просто не смогу. А Эрик… Ну-ка, парень, иди сюда.

          Эрленд пытается взять брата на руки, но Тора держит ребенка мертвой хваткой — не отнять.

          — Нет! Нет! Не отдам! Это… он мой! Мой сын! Ты хочешь забрать! Не смей, не смей! Только мой.

          Звонкая пощечина обрывает бессвязные рыдания.

          — Эленд! — кажется, изумлению и испугу Эрика нет пределов.

          — Хочешь и его погубить?

          — А ты спасешь? Ты… ты…

          — Не старайся. Можешь считать меня кем угодно, но Эрика я увезу. Ему так будет лучше, — Эрленд выделяет первое слово последней фразы, надеясь, что Тора успокоится и подумает о благе сына. — Только так можно спасти его. Он пока слишком мал, его лица никто не знает.

          — Твое! Твое знают! Даже лучше, чем мое.

          — Не со мной ему и жить.

          — Что?

          — Все, хватит! — Эрленд коротко свистит, и из-за рабского барака выходит седланный Шторм. Резкий рывок, толчок. Эрик цепляется за брата, Тора почти падает. — Хочешь ему помочь? Иди, выйди на тракт. Я поеду в обход, но могут заметить. Заставь глядеть только на себя, ты же это умеешь. А Эрик будет жить — клянусь.

          Лица Торы касается лишь легкий ветерок, пахнущий животиной, когда, повинуясь руке хозяина, Шторм срывается с места.

          Тора пару раз хлопает мокрыми ресницами и, развернувшись, возвращается в дом, чтобы выйти из главной двери. В тот момент, когда Эрика вырвали из ее рук, в голове появился густой липкий туман. Вроде и видно все, и слышно, но мир стал каким-то глухим, блеклым. И пусть она толком ничего и не поняла, пусть Эрленд — совершенный ублюдок, но слово его верно, а значит, сын спасется. Это главное.

          Открывая тяжелые створки парадного входа, Тора точно знает, что ее за ними ждет, но страха почему-то нет. Идти напрямик она не решилась — слишком уж подозрительно. Выбрала узкую тропку, что бежала вдоль дороги, чуть в стороне. Дожди размочили землю, скользкая грязь под ногами ужасно мешала идти. Холодная жижа быстро промочила мягкую обувь, пропитала длинную юбку.

          Толпа заметила Тору едва ли не раньше, чем Тора заметила толпу, хоть женщина и шла совершенно бесшумно, а викинги гудели подобно штормовому морю. Пара особо любопытных кинулись к Торе прямо через кусты и жухлую траву — штаны продрали, извозились в грязи, но женщину к остальным доставили. Оказавшись окруженной пытливо глазеющими мужиками, Тора постаралась оправить одежду и улыбнуться. А потом подняла глаза и замерла, некрасиво приоткрыв рот в удивлении: она знала человека, стоящего перед ней. Вечный завсегдатай Хаконовских пирушек, чужеземец, подаривший раба, что стал любимчиком конунга…

          — Это ведь… — неуверенно начал стоящий рядом с Нордом сухощавый старичок.

          — Да. Та самая Тора. Шлюха Хакона, — с этими словами Норд развернулся и двинулся вон из неровного круга, сделав странный жест, который, должно быть, означал «поступайте, как хотите». Несколько мгновений больше никто не шевелился — викинги только скалились и, сощурив глаза, глядели на Тору из-под густых бровей. Потом один из тех, что ее притащил, подошел совсем близко и резко дернул подол наверх, завязал край нижней юбки так, что выше талии Тора оказалась в мешке из собственной одежды.

          — Что? Хакон наших женщин брал… теперь мы испробуем его бабу!

          Хохоча, довольный мужчина пристраивается сзади и толкается — резко, сильно… так, что Тора взвизгивает и изворачивается, хотя пару ударов сердца назад была готова ко всему. Как же больно! А насильник рычит и двигается грубее — по ногам Торы моментально начинают бежать струйки крови. Резкий выдох, грубые пальцы оставляют синяки на бедрах, минутное освобождение и уже другие ладони оглаживают круглый зад. Новая вспышка боли, новый крик. Череда монотонных толчков. Следующий викинг входит с отвратительным хлюпаньем — слишком много крови. Еще один, еще… Из разодранного лона течет мутно-алое семя. В голове Торы шумит, сквозь несколько слоев тряпок почти не пробиваются ни свет, ни звуки. Она толком и не понимает, что с ней и где она, просто мотыляется и изгибается, послушно грубым тычкам и пинкам. В едва теплящемся сознании всплывает глупый вопрос: какое вообще удовольствие могут получать мучители, входя в кусок рваного грязного мяса, что сейчас у нее между ног.

          Кажется еще один желающий, откусить от ломтя конунга… Интересно, а человек может умереть просто от боли? Тора не знает, но надеется, что да. Потому что терпеть больше не может. Эрленд, наверно, уже достаточно далеко увел Эрика. Из сорванного горла вырывается сбитый булькающий смешок — хороша мать. Шлюхой жила, как шлюха понесла… и теперь спасает сына. Тоже как шлюха.

          Какая-то громкая фраза, смысл которой Тора не может уловить, всеобщий хохот, сотрясающий воздух подобно удару Мьёльнира. Что-то звякает, с тихим шелестом металл шкрябает по камням. Тору разгибают, подхватывают под бедра и колени и, кажется, отрывают от земли. Снова глухое бряцанье. Низ живота Торы затапливает огнем — кажется, теперь самая середка рвется, самое нутро. Не может даже самый могучий мужчина так глубоко полезть…

          — Самая сладкая смерть для распутницы!

          …а древко копья и дальше пройдет, особенно если поднажать. И викинги не жалеют сил. Чавкающий звук рвущейся плоти, боль, лишающая разума, и свобода.

<center>***</center>

— Зачем ты удалил маму?

          — Так было нужно.

          — Ей было больно!

          «Сейчас ей куда больней», — думает Эрленд и сжимает плечо мальчика.

          — Не переживай, я несильно.

          — Куда мы? И куда пошла мама. Когда мы встретимся? — детский голосок дрожит, от едва сдерживаемых рыданий. Эрик ведь хоть и мал, но совсем не глуп, совсем. И все понимает.

          — Мы… к маме.

          — Но?..

          — Мы едем к маме, — твердо повторяет Эрленд.

          Дом вдовы Барна Кривого — не лучшее место для детей. Как, впрочем, и юных дев, но их здесь много. Моют, чистят, готовят, разносят пузатые чаши, полные хмельной браги, а кто поразнузданней — не брезгуют и по-иному развлечь гостя. Сейчас здесь необычно тихо — видать, все к Медальхусу пошли. Только какой-то толстяк посапывает на заплеванном полу, да тощая, смахивающая на общипанную курицу девица, раскинув кривые ноги, бесстыдно задрав подол, в полудреме лежит на лавке. Эрик испуганно выглядывает из-за руки Хаконсона и жмется ближе к брату.

          Заслышав посетителей, девица встрепенулась, одернула юбку:

          — Чего надобно, господин?

          — Мне бы м… — мычит Эрленд, силясь вспомнить имя, — Ингигерд.

          — Чегой-то? Зачем тебе, господин, такую скромницу? Я лучше развлечь могу, — улыбка, что должна быть зазывной, неприятно искривляет тонкие бледные губы.

          — Зови! — рявкает Эрленд, и курица мигом вылетает.

          — Где мама? — тихо шепчет Эрик.