Северянин (СИ) - "Nnik"

          — Что? Не удалось? — сжав нечесаные патлы, Олаф оттягивает голову Торира назад, смотрит в мутные от горя глаза. — А я… я знаю, что ты сейчас чувствуешь. На своей шкуре познал, давно еще. Но… мой Бог велит быть милосердным, — в глазах мелькает дурной огонек. — И я… буду послушен ему.

          Смазанное, почти ленивое движение — добрый кинжал ложится в ладонь. Короткая вспышка — острое лезвие отправляет резвиться солнечного зайчика. Клинок легко рассекает горло. С тихим бульканьем воздух выходит из легких мертвеца. На ране раздуваются и лопаются кровавые пузыри. Продолжая сжимать волосы врага, Олаф крутит его голову, пытаясь определить, где один позвонок соединяется с другим, и принимается остервенело работать кинжалом. Разрезает сухожилия, изгибая шею убитого, выворачивает суставы, выламывает их. Кровь течет по рукам, впитывается в тонкую ткань дорогой рубахи. От усилий на лбу выступает пот, и Олаф стирает его, оставляя и на лице алые разводы.

          Наконец голова отделена, и тело с глухим шлепком падает на землю. Из развороченной шеи продолжает литься густая темная кровь, но Трюггвасону уже не интересно. Вытянув руку с трофеем вверх, он издает победный клич. Его воины вторят ему. Олаф счастлив. Впервые после смерти Гейре по-настоящему счастлив.

<center>***</center>

          Если в Ярловой пещере у Тормода еще получалось сдерживать смех, то, сидя в тайнике под свинарником одной их любовниц Хакона, он едва мог сделать вдох и не выпустить хохот, разрывающий грудь изнутри. Да! Ради этого стоило столько ждать. Это стоит всех затраченных усилий. Конунг, прячущийся под свиным дерьмом — сам бы Тормод лучше не выдумал.

          — Ты чегой-то такой? — недовольно ворчит Хакон, косясь на трэлла. — Будто грибов каких нажрался!

          Тормод только качает головой да прячет глаза — ну, а что тут скажешь? Если в этом вонючем погребе он совсем не потерялся во времени, то скоро должна быть очередная кормежка. Значит пора. Раньше было не сподручно — кому охота сидеть в яме в обнимку с трупом? А самому отсюда не выбраться. Значит, придется вылезать, когда хозяйка еду принесет. Ее, наверно, тоже стоит прирезать да сюда скинуть. А вот конунг… тело пусть тут остается. А голову Тормод Норду отнесет. Пусть порадуется. Наверно, это можно будет считать окончанием старой жизни.

          Тормод встает, потягивается, будто хочет размять затекшие члены, и подходит к конунгу. Небрежный взмах, и из рукава выпадает охотничий нож, давно украденный да припрятанный. На лице Хакона даже не успевает отобразиться удивление — а может, он попросту не успевает осознать, что собственная тень придала его. Ничего толком не понимает и хозяйка, краснощекая толстушка с белой, будто молоко, кожей.

          С какой-то брезгливостью Тормод обматывает кое-как отпиленную голову повелителя Норвегии в оторванный от подола женщины кусок ткани. Проступающие пятна крови вызывают дурноту, и Тормод раздирает подъюбник, покрывая страшную ношу еще одним слоем материи.

<center>***</center>

           Пир был в самом разгаре и Норд, наконец, позволил себе чуть расслабиться. Соединение народного ополчения с людьми Олафа прошло слишком уж легко и гладко. Так, что он не мог поверить, что произошедшее — правда, а не очередной сон, навеянный непрекращаемыми думами о захвате власти.

          Разъяренная толпа с Ормом во главе разносила на камни жилище очередного ярла. Сами хозяева уже валялись на земле бесформенными грудами мяса да ломаных костей. Когда точно явились заморские воины, никто не заметил. Просто в какой-то момент гомон стал громче, люди стали чаще наступать друг другу на ноги, а дело пошло быстрее.

          Норд осознал, что случилось, когда железные объятия вышибли из груди весь воздух:

          — Как ж я рад видеть тебя! — голос Олафа лучился довольствием. — Такой прием… Танцы на костях врагов — что может лучше быть?

          — Олаф… прибыл-таки, — отстраняясь, выдохнул Норд. — Все… получилось.

          — У нас есть голова шавки, — кивком Трюггвасон указывает куда-то себе за спину и, чуть приглядевшись, Норд замечает голову Торира, надетую на длинную палку, — еще бы увидеть хозяйскую…

          — Думается мне, увидишь.

          — И все же я счастлив безмерно слышать твой голос. И видеть лицо.

          Руки Олафа снова смыкаются на плечах Норда.

          — О… господин! — выскочивший из толпы Торвальд словно невзначай отталкивает Олафа и прижимает Норда к груди. — Свершилось! Рады видеть.

          — Я… тоже.

          — Тебя надо будет представить людям. И ты… должен будешь говорить. Многие из них уже слышали о тебе. Об Олафе Воронья Кость. Знают, что он — храбрый воин и добрый человек. Знают, что может вести армии и вершить справедливый суд. Но ты должен их убедить, что это все о тебе. Не о каком-то необычайном воине из далече. А о тебе. Смертном человеке, стоящем перед ними.

          — Я постараюсь.

          — Да уж. Постарайся. Не… загуби.

          Трюггвасон фыркает и улыбается. Он чувствует, что все сумеет.

          И сумел. В отличие от Норда он не был таким мастером речей, поэтому и не пытался выйти в круг и заставить себя слушать. Он просто пошел вперед. Повел людей вперед, во владения следующей жертвы бунта. И сделал так, чтоб в бою все смотрели на него. Повиновались его командам. Коротким и четким. Так, что к исходу боя уже никто не сомневался — вот он, следующий конунг Норвегии. Воин, способный не только драться, но и блюсти интересы других. Если на ближайшем тинге он попросит — люди отдадут ему себя.

          И слова Олафа про танцы на костях стали пророческими — пир устроили прямо на пепелище. Развели жаркие костры, выкатили из подвала разоренного дома бочонки браги, зарезали хозяйских быков. А что еще викингу для веселья надо?

          — Доволен? — мягко спросил Торвальд, опуская тяжелые ладони на плечи Норду.

          — Наверно.

          — Откуда неуверенность?

          — Просто… еще не все завершилось.

          — Не переживай, — Торвальд опустился рядом, прижавшись теплым боком. — Как думаешь… тот парень. Ну, трэлл, с рынка… он справился?

          — Тормод? Хм… должен был. Как мне кажется. Только… теперь бы ему лучше подальше от города держаться. Да.

          — Почему?

          Ответ Норда был заглушен ревом, неожиданно раздавшимся откуда-то справа.

          — В чем дело? — подскочив, Норд кинулся туда. Ему на встречу выбежал Олаф. Держащий в руках голову Хакона.

<center>***</center>

          Тормод прикрыл глаза и привалился спиной к тяжелой балке. Вот. Теперь точно — конец. Увы, не прежней, а жизни вообще. Так глупо… так глупо и грязно. Те, кто его использовал для убийства врага, теперь собрались судить и казнить, как верного приспешника. И ведь не докажешь. Ничего не докажешь. Никто не поверит словам раба, что постоянно был при бывшем конунге, что преданно смотрел на своего господина и выполнял любое поручение. Почти пять лет провел Тормод у ног Хакона. Их теперь ничем не сотрешь. Для всех он теперь едва ли не продолжение Хакона. И завтра его голова будет красоваться рядом с пожелтевшими рожами конунга и его любимого ярла.

          На душе было погано. Тормод видел пару раз Норда. Тот отводил взгляд. Казалось, ему жаль. И стыдно, и горько. Но, почему-то Тормод не сомневался: тот предполагал такой исход. И это его не остановило. Да чего теперь-то уж? Тормод и сам чуял, что ничем добрым для него месть конунгу не закончится. Только тогда это не имело значения. А потом… потом Эрленд почти спутал нить его судьбы, так подергал, что чуть все не переменилось. Только Норны оказались упрямыми старухами — бодайся, не бодайся, все как положено свершиться.