Запретные цвета - Юкио Мисима

— Ничего, кроме сексуального желания.

Юноша чуть-чуть улыбнулся.

— Это было прошлым летом на побережье, когда мы впервые встретились с вами? — спросил он.

Сюнсукэ вздрогнул.

Он вспомнил то жгучее-жгучее летнее солнце, синее-синее море, одиночное завихрение волны, хлесткий бриз в ушах… Он вспомнил греческое видение — как сильно взволновало его это видение бронзовой скульптуры пелопоннесской школы!

Разве в этом не было сексуального чувства? Или же намека на сексуальность? В те времена повседневная жизнь Сюнсукэ не была отягощена мыслями, и вдруг впервые он включил мысль в свой обиход. Были ли его размышления пронизаны сексуальным желанием? Его дурные нескончаемые предчувствия по сию пору вращались только вокруг этого вопроса. Своим вопросом Юити обезоружил старого писателя.

Ровно в этот миг перестала звучать музыка из проигрывателя. В бар снизошла тишина. Хозяин заведения куда-то вышел. Только гудки проезжающих автомобилей отзывались эхом в стенах помещения. В городе зажигались неоновые огни, наступала рядовая ночь.

Безо всякого повода Сюнсукэ вспомнил фрагмент своей давней повести:

…Он задержался, окинул взглядом криптомерию. Это было высокое дерево, и довольно старое. В одном месте облачного неба образовалась прореха, и сквозь нее пролился водопадом солнечный свет, озарив всю криптомерию. Внутрь кроны, однако, свет не проникал, как ни пытался. Лучи тщетно стремились к нижним ветвям, ниспадая лишь на мшистый покров земли… Как это странно, что он чувствовал волю дерева! Волю расти и вздыматься к небесам, упрямо отвергая свет! Как будто ему была ниспослана миссия передать небесам точный образ этой темной воли к жизни.

Он вспомнил пассаж из только что прочитанного письма госпожи Кабураги: «Вы были неприступны как стена — великая тысячемильная стена варварской армии. Вы были любовником, который никогда не любил меня. Вот поэтому я обожала Вас и сейчас обожаю Вас так же, как прежде».

Сюнсукэ взглянул на белые зубы за слегка разомкнутыми губами Юити.

«Чувствовал ли я сексуальное влечение к этому красивому юноше? — с дрожью в теле подумал Сюнсукэ. — Если нет, то на кой черт я испытываю это раздирающее сердце мучение? Кажется, это чувство подкралось ко мне незаметно. Уму непостижимо! Я влюбился в плоть этого юнца!»

Старик слегка покачал головой. Вне сомнения, думы его наполнились сексуальным желанием. Впервые мысли его обретали силу. Сюнсукэ был влюблен, позабыв, что тело его омертвело! Внезапно сердце Сюнсукэ стало смиренным. В глазах его погас надменный блеск. Сюнсукэ пожал плечами — словно поправлял крылья. Он еще раз пристально посмотрел на плавные линии бровей Юити. От него исходил аромат юности.

«Если я люблю этого юношу сексуально, — размышлял он, — и если то, что казалось невозможным в моем возрасте, все-таки открылось даже мне, тогда я не вправе утверждать, что Юити тоже не способен полюбить госпожу Кабураги физически. Ну и как тебе все это нравится?»

— Возможно, что ты и впрямь любишь госпожу Кабураги. Мне стало понятно это по твоей интонации, когда я тебя слушал. Это передалось мне.

Сюнсукэ не сознавал, какая горечь сожаления проникла в его слова. Этими словами он будто содрал с себя кожу. Он ревновал!

Сюнсукэ, как наставник, был сейчас более или менее искренен. Говорил, что лежало у него на душе. Те, кто воспитывает молодых, прекрасно осведомлены, что все сказанное ими будет иметь обратный эффект для их подопечных. Как и следовало ожидать, Юити после такой откровенности пошел на попятный. Без посторонней помощи он нашел в себе мужество заглянуть внутрь самого себя.

«Да нет же, не может быть! — подумал Юити. — Я никоим образом не могу любить госпожу Кабураги. Это уж точно. Насколько я понимаю, я был в любовной связи со своим двойником, этим юным несравненным красавцем, своим вторым „я“, столь любимым госпожой Кабураги. В ее письме, несомненно, есть сила очарования. Всякий, кто получил бы такое письмо, с трудом соотнес бы его адресата с самим собой. Я ведь не Нарцисс! — горделиво оправдывался Юити. — Если бы я был влюблен в самого себя, то я смог бы без труда увидеть в объекте этого письма самого себя. Я не самовлюбленный человек. Я люблю юношу по имени „Ютян“, но не себя же!»

В процессе этой рефлексии Юити почувствовал что-то вроде странной близости к Сюнсукэ. Дело в том, что в этот момент Юити и Сюнсукэ любили одного человека. «Ты любишь меня. Я люблю себя. Станем друзьями!» Вот аксиома их эгоистического влечения друг к другу. В то же самое время это единственный прецедент взаимной любви.

— Нет, этого не может быть. Я понял это только что. Я не люблю госпожу Кабураги, — сказал Ютян.

По лицу Сюнсукэ разлилась радость.

Такая штуковина, как любовь, весьма схожа с лихорадкой, хоть и с продолжительным инкубационным периодом. В этот инкубационный период возникают всевозможные ощущения, предваряющие болезнь, когда ее первые признаки уже очевидны. А в результате захворавший человек начинает предполагать, что причины всех проблем этого мира соотносимы с симптомами лихорадки. Разразится война. И говорит, вздыхая, такой человек: «Ох, лихорадка!» Философы мучаются, решая болевые проблемы этого мира. «Это лихорадка», — с болью говорят они, охваченные высокой температурой.

Когда Сюнсукэ Хиноки понял, что желает Юити, он познал и ревность, пронзающую его сердце шипами; и жизнь, которая наполнялась смыслом всякий раз, когда Юити звонил ему; и мистическую боль крушения; и печаль, вызванную долгим молчанием Юити, которая толкнула его на решение отправиться в Киото, а также радость этого путешествия в Киото. Все это было причиной его лирических воздыханий. Это его открытие, однако, было зловещим. Если это любовь, думал он, то в свете его прошлого опыта провал был неизбежен. Не было никакой надежды. Он должен ждать своей возможности; он должен скрывать свои чувства, насколько в силах терпеть. Вот что наказывал себе этот утративший уверенность старик.

Не имея какой-либо идеи, которая твердо держала бы его на ногах, Юити вновь обнаружил в Сюнсукэ своего счастливого духовника. Совесть его чуточку свербела, и это толкнуло его на признание:

— Сэнсэй, кажется, вы уже были с некоторых пор осведомлены о моих отношениях с господином Кабураги. Я не хотел рассказывать вам об этом раньше. С каких пор вам это стало известно? И каким образом вы узнали?

— С того раза, когда он пришел разыскивать свой портсигар в отеле в Киото.

— Однако в то время вы уже…

— Верно, верно! Я не придавал значения всем этим слухам. Сейчас было бы разумней подумать, как распорядиться этим письмом. Ты сам должен поразмыслить об этом хорошенько. Сколько бы эта женщина ни нагромождала объяснений, она ведь не покончила с собой из-за тебя, и очевидно, что ее обращение с тобой весьма неуважительно. Так что отплати ей за это пренебрежение. Не отвечай ей ни в коем случае! Если тебя выставили, как третьеразрядного клиента, то ты вправе осадить их.

— А как насчет господина Кабураги?

— Покажи ему это послание, — сказал Сюнсукэ, стараясь поскорее закончить этот неприятный разговор. — И хорошо бы объявить ему о разрыве твоих отношений с ним. Граф придет в отчаяние, и, вероятно, ему некуда будет податься, кроме как в Киото. Вот тогда-то страдания четы Кабураги обретут законченный вид.

— Я как раз об этом тоже подумал, — радостно выпалил Юити, науськанный на дурные помыслы. — Правда, есть одно обстоятельство. У господина Кабураги сейчас денежные затруднения, поэтому если я брошу его…

— И ты еще думаешь о таких вещах! — воскликнул Сюнсукэ, окинув довольным взглядом юношу, которого, кажется, он вновь вернул под свое крыло, и продолжил с воодушевлением: — Если правда, что ты позволяешь Кабураги распоряжаться тобой из-за денег, то это одно дело; если же это совсем не так, то не имеет значения, как у него с финансами. В любом случае, вероятно, отныне ты не получишь от него какого-нибудь жалованья.

— По правде сказать, я на днях получил месячное жалованье…

— Ты погляди-ка! Ты часом не влюблен в Кабураги?

— Шутить изволите?! — выпалил Юити, задетый за живое. — Все, что я позволял ему, это распоряжаться моим телом.

Его слова — им недоставало психологической ясности — внезапно свалились на сердце Сюнсукэ непомерной тяжестью. Он сопоставил те пятьсот тысяч иен, которые вручил Юити, с покладистостью юноши. Его пугала мысль, что Юити однажды будет нетрудно и ему тоже отдаться всем телом, поскольку между ними было это финансовое соглашение. Сюнсукэ вновь столкнулся с загадкой Юити.

И более того! Когда он еще раз взвесил только что предложенный им план, одобренный Юити, он встревожился. Некоторые детали этого хитрого плана были излишними, а именно корыстный интерес, которому Сюнсукэ позволил себя захомутать впервые. «Меня понесло, как ревнивую женщину…» — с охотой предавался он самокритике, разбередившей его нутро еще сильней.