Проводник электричества - Сергей Самсонов

Он заложился приближать вот этот день, подталкивать и разгонять ползучее, замедленное время — чтоб чуть быстрее, чтобы понеслось… а в чем же смысл еще? Чтоб жизнь после тебя была чуть лучше, чем при тебе… другого смысла нет. Так было всегда. Теперь же море, вездесущая вода, вставая на дыбы, ломало все и опрокидывало веру в темноту — играючи и людоедски-безразлично. Все, что ни делалось, мгновенно становилось черту в задницу, и личная его, Варлама, и общечеловеческая вера в неудержимый, побеждающий прогресс вдруг становилась этой самой… анозогнозией, то есть неспособностью больного объективно, глазами самоей природы оценить свои возможности и состояние. А тут еще и человек, имея от чего страдать, упрямо продолжал страдать не от того; не видя своего реального врага, упрямо придумывал внутреннего, внутривидового, такого, чтобы можно было запросто расправиться, — дрянные расы, низшие народы, поганых евреев, дремучих славян, проклятых буржуев, крестьян-мироедов…

Вид слабой и жалкой человеческой плоти, легко порушенной железом, Варлама возвращал в реальность дела и предназначения. Возможно, смысл в том, что, точно зная о вездесущей и всезатопляющей воде, упрямо продолжать работать в отведенной тебе епархии, бороть и бороть подвластную и управляемую смерть — не тушу сокрушить, так врезать по клешне, чтобы немного отползла назад, затихла, а мы будем жить еще и еще, рожать детей, затягиваться воздухом во всю оставшуюся ширь ушитого, заштопанного легкого.

3

Когда шли в Севастополь — «туда», а не «обратно», — вахта была «не бей лежачего»: пустые койки, строгие ряды нетронутых наборов на столах, скучающие санитары и медсестры, давно уже наученные гипсованию; зыбучая каюта, тошнота, корабль, населенный двумя тыщами пока что невредимых человек, нагруженный провизией и порохами, — сиди, лежи и слушай собственное сердце, простукивай неспешно днище и борта, и думай, думай… пиши в тетрадь, чтобы занять себя хоть чем-то, штудируй атласы, вноси поправки в рукопись самопальной методики обработки конечностей; безделье, бесполезность в соединении с непрестанным нервным напряжением душат: минуты тянутся в противном ожидании воздушного налета, явления вражеских судов на горизонте, беззвучно и неуследимо подкравшейся подлодки; ложиться в койку полагается не раздеваясь — чтоб в случае чего немедленно вскочить, напялить пробковый жилет или метнуться оказать подраненному краснофлотцу неотложную. Уже не слышишь шума дизелей, неумолчная ровная работа машин звучит тишиной, зато иной, какой-то дальний слух необычайно обостряется, и начинаешь слышать шорохи и гулы как будто за десятки, сотни метров от «Менгрелии», щелчки какие-то, поцокивания странные.

Услышать первым то, что зазвучит во всеуслышание по радио: «Внимание! Курсовой сто десять — пять «юнкерсов» противника… внимание, курсовой сто пять!» Потом тяжелый мерный гул придавит, и «юнкерсы» закрутят карусель, фрезой над стонущей «Менгрелией» распиливая воздух… нагруженной, вообще-то, под завязку… припомнить на мгновение… снарядами и порохами; пойдут обвалы ноющих, визжащих, терзающих, зубоврачебных звуков; две тыщи человек красноармейского народа, затиснутые между переборками и палубами, начнут яриться неподвижно, готовые вскочить и заметаться при первом же серьезном содрогании, скрежете и крене, рвануться к шлюпкам, к трапам, начать бессмысленно давить друг друга, нигде не находя спасения; вот тут-то и появятся на верхней палубе десятки посеченных осколками бойцов — Камлаеву с сестричками работа, сосредоточиться возможность на собственных пущенных в дело руках.

Дойти до Севастополя, произвести разгрузку и превратиться в госпиталь; в порт входишь либо ночью, либо под прикрытием специально наведенной дымовой завесы, и кажется, что порт, суда вокруг, все мироздание уже горят, густой черный дым полонит небосвод, ползет на расстоянии протянутой руки, в косых прорехах видимы куски бортов, обрубки матч, вода кипит, раскромсанное небо воет; ширококрылая и остроносая машина немца идет на бреющий, ревмя роняет бомбы, как корова — лепешками — дерьмо из-под хвоста, и — водяные исполинские, едва не выше теплоходных труб, встают вокруг кипящие столбы.

Бомбежка стихнет… то есть, как?.. — над бухтой смолкнет, а где-то в глубине земли зачнется с новой силой. Отбит налет на рейд, «Менгрелии», «Червонной Украине» — передышка; одни фашисты отметались — другие эскадрильи «юнкерсов» работают над городом, крушат, утюжат, опрокидывают, до основания срывают; разрывы бомб, снарядов, гул самолетов не смолкают теперь над Севастополем все время; увесистая канонада наших береговых орудий и дальнобойных пушек немцев такова, что будто бы сама земля в движение пришла и дышит, содрогая Севастополь, — словно чудовищных размеров и колоссальных сил ублюдок бьет свой ножкой изнутри и гулко, страшно вздыбливает пузо, разваливая город по кирпичику.

Отбит налет на рейд — разгрузка начинается; сперва на берег сходит пополнение — «десантные» роты с уже омертвелыми лицами, одновременно и угрюмыми, и кроткими; скучны они, обыкновенны, будничны, но в то же время уже странно просветлели, не искажаются мгновенной зыбью-мимикой желаний, и жутко вглядываться в эти малоподвижные простывшие черты: словно какое-то особенное вещество ушло из мышц, из лиц, и каждый в этой свалке, разбирающей винтовки, уже увидел и постиг высокое значение смерти… Да, жутко, но еще и стыдно было глядеть им в опустевшие глаза, как будто он, Камлаев, перед ними виноват в том, что останется на транспорте и обеспечен, защищен своим врачебным ремеслом от самого адова пекла. И хорошо, что времени задумываться больше нет и долго, весь обратный путь, не будет: сейчас начнут спускать за борт на берег ящики с припасами — причал и судно превратятся в умный хаос; деловито кипящая куча муравьев в гимнастерках, в бушлатах быстро вычистит трюм, и врачи с санитарами двинут на берег.

Здоровый, крепкий, невредимый человек со свежим подворотничком, в начищенных сапожках, как будто заключенный в невидимую капсулу удобных должностных возможностей, он ступит навстречу ползучему шарканью оборванных и грязных верениц: хромые, колченогие, отяжелевшие от пыли, от рыжей глины, навернувшейся на чоботы, такие слабые, что с ними совладает и ребенок, десятки, сотни раненых навстречу будут ковылять и помогать идти своим совсем ослабленным товарищам.

Противно бодрым, звонким голосом человека, довольного, что он — не пехота, Камлаев будет отдавать команды, кого куда, в какое отделение; Нежданова в крахмаленном халате начнет всем выдавать билетики на койки; билетики закончатся, пять сотен раненых бойцов поднимут на «Менгрелию» — кого под руки, а кого и на носилках, а перед ним, Камлаевым, останется стоять в молчании толпа: безропотно и смирно, не крича, — лишь трудно вырвется порой из чьей-нибудь груди удушенный, сдавленный стон, когда терпеть на собственных двоих мучение станет совсем невмоготу.

Потом начнешь паскудный торг с эвакуатором Эпштейном, который, как всегда, пригонит вдвое больше раненых, чем было уговорено с Мордвиновым: договорятся на четыреста — пришлет на берег восемьсот. Варлам на берегу за главного, колеблется: не отправлять же раненых бойцов назад — и так уж им все жилы вынули. И заполняет палубу, все коридоры чуть ли не в два слоя, велит усаживать людей под трапами: впритык, плечом к плечу, поджали ноги, потеснимся.

Любой, кто мог стоять на собств-х ногах, не только лез самост-но по трапу, но всей оставш-ся силой помогал другим; бывало, что и ранен-е в грудь шли сами — не только от непоним-я серьезности ран-я, пренебреж-я к боли, но будто бы стесняясь требовать к себе особого вним-я и помощи; не только ни один не вылезал настойчиво вперед, но и порой кое-кто нам предлагал заняться первым делом не лично им — его товарищем, и остав-сь только молча преклониться перед вот этим тихим, несоз-нат-м величием страд-х людей: то было будничнопростое проявление челов-го духа, доселе мне неведомое.

Тем еще гаже смотрятся в сосед-ве с этим мужеством примеры человечьего паскудства. Два дня тому случилось нечто наст-ко унизительно-похабное, что и назв-е трудно приискать. В суматохе погрузки мы взяли на борт двух ублюдков челов-ва. Как только вышли в море, ко мне пришла — против привычки не обращ-ся лишний раз — Нежд-ва, сама не своя, с перекошен-м гневом и страхом лицом, с распух. горлом и губами, шипела и дрожала, объятая таким ознобом, как будто только что ей привелось соприкосн-ся с каким-то смрад-м и холод-м гадом: «У нас тут двое… этих… в отдел-и… бытьм-т, что они вообще не раненые».

Два толстомор-х бугая в подозрит-но чистых бушл-х лежали на двухъяр-й кр-ти и при попытке персон-а к ним притрон-ся принималисъ истошно стонатъ. В их мед. карт-х, прожж-х и гряз-х, нелъзя было ни строчки разобратъ, ни № санбата, ни диагноза, зато глухие плотн. повязки у них на гол-х были ну просто пам-к крахмалу и кропотл. труду — чалмы. Хотел череп-х — получи: оба скота кричали в голос, что у них под слоем ваты «дырка в 10 см» и что санбат-й хир-г им запретил снимать чалмы и что-то делать с этой «дыркой до мозга», пока их не дост-т в тыл.