Врата ночи - Татьяна Степанова

— На проезжей дороге? А в тот день вечером, часов этак с девяти и до трех утра, где вы сами находились?

— Я? А какой это был день? Ночь? А-а... Дома, где же еще мне быть? Только, конечно, не с девяти. Я домой где-то около одиннадцати вернулся. В гараж заезжал.

— А у вас что, еще один гараж имеется, кроме того, что в доме, в Мамонтовке?

— Не лично мой, нашего общества. Мост Киевский знаете? Вот там боксы снимаем. Там у нас и автосервис свой. Заехал к ребятам. Это, я понимаю, чисто протокольные вопросы пошли?

— Угу, протокольные. В прокуратуру вас вызовут. И там будут спрашивать. Протокольно. А вот теперь не для протокола. Говорите, самостоятельное расследование ваши коллеги вести намерены. А с чего начнете-то? Или начали уже?

Астраханов нагнулся, сорвал травинку, сунул ее в рот.

— Одно могу пока сказать наверняка, — произнес он медленно. — У Абдуллы не было врагов. Только друзья. И поднять на него руку мог лишь... Или это сумасшедший отморозок, или же кто-то, кто не контролировал себя, не владел собой... Мне так кажется. Лично мне кажется так.

— Проводите меня к Скуратову? — Колосов открыл дверь машины и сел за руль.

— Да тут прямо по шоссе — и в наши ворота. Я вас обгоню. Юлдуз побегать надо еще немного. Она резвая у меня девочка. — Астраханов сунул ногу в стремя, сел в седло, тронул лошадь с места. — Я охрану предупрежу: ворота настежь, гость дорогой едет. Милости просим, проходите прямо на веранду клуба.

Никита смотрел, как удаляется всадник на иноходце — через луг к виднеющимся вдалеке, в гуще зелени строениям. Юлдуз, казалось, не касалась копытами земли.

Когда сам он подъехал к воротам, охрана пропустила его сразу же. Он оставил машину невдалеке от ворот и по песчаной дорожке пошел к клубу. Но летняя веранда оказалась пустой: столик, над которым роем вились осы, пластмассовые оранжевые кресла.

Из дверей быстро вышел Астраханов. Колосову показалось — растерянный, встревоженный.

— Знаешь, а он уехал, — сказал он хрипло, — Алехан. Я ему сказал, из милиции к нам, по поводу Абдуллы. Опер. Со мной говорил, теперь вот с тобой хочет. А он... Он, ни слова мне не сказав, сел за руль и отчалил. У меня челюсть отпала — ей-богу. Не протрезвел, что ли, еще, не пойму?

— Скуратов уехал? Когда?

— Да только что! Минут пять назад.

— Но я ни на шоссе, ни в воротах не видел ни одной машины встречной.

— А тут у нас еще одни ворота. — Астраханов кивнул куда-то за конюшню. — Мимо поля для выездки и: сразу на проселок. Там даже ближе, в лугах не надо петлять, сразу на магистраль. Только дорога дрянь. Одни колдобины.

Они смотрели друг на друга. Никита отчетливо слышал грозное гудение ос.

Глава 35

НИ ДУШИ

Катя осталась в гордом одиночестве: пустая квартира была теперь ей уделом — Кравченко плотно завис у Мещерского. После работы она заехала на Яузскую набережную. Приятели встретили ее дружным, сплоченным коллективом. Сплоченным за бутылками пива, которыми был уже щедро уставлен низкий журнальный столик в комнате Сережки, вместо обоев оклеенной географическими картами.

Катя видела: они искренне рады ей, но слушают ее вполуха. А ей столько хотелось им рассказать! То, чему она стала свидетелем вчера в Тетеринском переулке... Ей хотелось поделиться своими соображениями, предположениями, но... Они снисходительно выслушали ее. Мещерский повздыхал. Кравченко лишь пожал плечами.

Катя вспомнила: вот так же равнодушно отреагировал на ее слова сегодня утром и Колосов. Она зашла к нему с вопросом: «Когда ты вызовешь Янину Мелеску на допрос?» А он буркнул: как только, так сразу. А потом ему позвонили из отдела по розыску без вести пропавших, и Кате уже ничего не оставалось, как плотно закрыть за собой дверь его кабинета.

О посещении музея они так и не поговорили. И то, что предмет, изъятый с места убийства, не что иное, как древняя каменная печать, принадлежащая Алагирову, Катя узнала уже от коллег Колосова. Но она видела эту вещь раньше. И у Алагирова, и там, в музее, — их там была целая витрина, этих каменных столбиков, пирамидок с просверленными дырочками. И о том, что это каменные печати, говорили ей и Белкин, и сам Абдулла.

Алагиров... Она часто вспоминала его лицо. Абдулла...

Но Кравченко и Мещерский и об Алагирове особо говорить не хотели. Да они вообще не слушали ее! По телевизору транслировался футбольный матч, и оба так и прилипли к экрану.

Катя, надувшись, сидела в углу в кресле. Злилась на весь мир. А время близилось уже к девяти, пора было отчаливать домой, в пустую квартиру.

— Сейчас на перерыв уйдут, я тебя отвезу, — великодушно пообещал Кравченко.

Сам он обосновался у Мещерского с чувством, с толком, с расстановкой. Купил себе даже новую зубную щетку. Катя увидела ее в ванной. Старая щетка осталась у них дома. Можно было любоваться на нее и грустить о драгоценном муже.

Однако, несмотря даже на эту ехидную мелочь, Катя была довольна тем, что Кравченко некоторое время побудет в привычной для него роли личного телохранителя своего закадычного друга. Так за Сережку спокойнее. И он тоже вроде бы немного духом воспрянул. Глаза блестят — футбол смотрит... Кричит, как ребенок, радуется. Чему? А, гол забили. Забили кому-то какой-то глупый гол, а он и радуется. Ну и хорошо, и отлично. Пусть уж лучше так, чем...

— О чем задумалась, Катюша? — Мещерский протянул ей коробочку сока с заботливо воткнутой соломинкой. Улыбнулся.

— Так, ни о чем. На вас с Вадькой смотрю. Она смотрела на них, а думала...

Эта каменная печать... Никита подозревает, что именно ее использовал убийца для прижигания ладоней своих жертв. В случае с Алагировым он почти на сто процентов уверен, а вот в остальных...

Нет, что-то тут никак не стыкуется. Логики нет. Катя смотрела на Мещерского, с головой ушедшего в футбольные страсти. Эх, Сережечка, как печально, что все эти несчастья так сильно притупили твои хваленые умственно-дедуктивные способности! Ты совершенно разучился рассуждать логически. А мне так сейчас нужно услышать...

Ну, хорошо, если каждый раз убийца использовал именно эту каменную печать — что, неужели он каждый раз одалживал ее у Абдуллы? Дай талисманчик на время. Чушь! Алагиров, видимо, этой вещью очень дорожил, раз носил ее все время при себе, да и в семье их ее хранили вон сколько времени. И вряд ли он стал бы одалживать ее кому-то. Выходит, эту печать, печать, принадлежащую Алагирову, использовали лишь однажды, при убийстве самого Абдуллы? Но чем же тогда ОН прижигал ладони всех остальных своих жертв?

Катя вспомнила музейный стенд и... Белкина. Только у хранителя музея имелась возможность воспользоваться... Да, но это лишь в том случае, если убийца — именно он.

Далее, зачем печать-талисман оказалась на сорок восьмом километре Киевского шоссе? Вывалилась из кармана мертвого Алагирова, когда убийца вытаскивал труп? Возможно. Но Катя отчетливо помнила: Абдулла носил эту вещь, как брелок, на ключах. А там, в этой Серебрянке, печать оказалась уже без ключей (кстати, их так и не обнаружили). Кто-то снял каменную пирамидку с цепочки и зачем-то подкинул... Но зачем? И если действительно подкинул, что означал этот жест?

Он хотел, чтобы Мещерский, взяв ее в руки, оставил на ней отпечатки пальцев? Но где гарантия, что Сережка увидит эту штуку в темноте, возьмет ее? Ну, хорошо, положим, убийца все так тонко рассчитал и так в конце концов и вышло: появилась веская улика против Мещерского, как и тело Абдуллы, как и его отпечатки на пленке. Но только ли этого добивался убийца своей демонстрацией?

«ОН псих, — думала Катя. — Маньяк. И в его поступках логики нет. А быть может, все-таки есть? Ну, предположим, он подбросил печать Мещерскому потому, что... потому что хотел отдать ее ему. Забрать у Абдуллы и отдать Сережке. Отдать. Подарить. Передать. Всучить. Вручить... Зачем? Почему он не взял талисман себе? Ведь это древняя, ценная вещь. Денег стоит».

Итак, размышляла она дальше, ОН привез на назначенное место встречи тело убитого им Алагирова и его талисман. И оставил...

Она посмотрела на Мещерского: спросить, что он сам думает обо всем этом? Нет, не стоит. Видимо, в этом деле Сережа ей уже не помощник. Фактически он — жертва. ЕГО жертва. Только пока живая. Живая...

Она почувствовала холод — точно ветер ударил в лицо.

Нет. Не позволю. Сережку ты не получишь. Костьми лягу — я его тебе не отдам.

По дороге домой они говорили с Кравченко о... Короче, о чем угодно, только не о том, о чем оба думали. Кравченко даже анекдоты рассказывал. Долго целовались в машине. Он проводил ее до подъезда. Кате это напомнило времена, когда все у них с Вадькой только начиналось. Ей так не хотелось отпускать его, оставаться одной. Если бы только он знал, как ей не хотелось отпускать его от себя даже на час!

Кравченко уехал назад на Яузскую набережную. А она одна поднялась в квартиру. Сумерки за окном. Их кромсали, резали на части, точно ножницы, черные стрижи.