Грусть белых ночей - Иван Науменко

Собравшись в Минске, друзья сфотографировались, потом, зайдя в интернат лесотехников, отметили встречу.

Прошло две недели, и ни разу Ковалюк к хлопцам не заглянул. И они к нему не идут. Почему? Во время оккупации и дня не могли прожить, чтобы не наведаться один к другому. Может быть потому, что стали жить в другом измерении.

В интернате лесотехников — коммуна: завтрак, обед, ужин готовят все по очереди, стипендию сдают выборному казначею, за картошкой и салом едут в Брест, Барановичи и другие западнобелорусские города и поселки, где все дешевле, чем в Минске.

В комнате, где поселился Ковалюк, о коммуне думать не приходится: живут в ней шестеро, но все с разных курсов и факультетов — общих интересов мало.

Из жильцов комнаты самый приметный — пятикурсник Федя Бакунович — веселый, да и с лица симпатичный. Чем-то неуловимым, может, своим длинным носом, круглыми выпуклыми глазками, живостью, непосредственностью, он похож на скворца. Феде двадцать семь или двадцать восемь, еще до войны он окончил четыре курса физмата, с первого до последнего дня войны был в армии, дважды ранен, но в чинах особенно не продвинулся — демобилизовался ефрейтором.

Ковалюк, который пошел на войну только в конце сорок третьего, успел окончить месячные курсы «Выстрел», дослужиться до лейтенанта, иногда подтрунивает над ним:

— Ефрейтор Бакунович, нарушаете дисциплину: без доклада в двери ломитесь. С гулянки в два часа ночи являетесь...

Шутку Бакунович принимает:

— Исправлюсь, товарищ лейтенант. Пришел бы в час, да трамвай сломался.

Трамвай «ломается» почти что каждую ночь: Бакунович ухаживает за многими девчатами одновременно. Притом за самыми молоденькими, которые еще в школе учатся. Однако жениться пока не собирается. Парень он покладистый, добродушный. В чужие дела нос не сует. Вообще дух свободы витает в комнате. Ранним утром, часов в семь, студенты старших курсов — их, кроме Бакуновича, еще двое — Федя Прокопчик и биолог Петро Пташинский — торопливо собираются на лекции, после лекций сидят в библиотеке и в интернат возвращаются поздно вечером.

У Ковалюка и двух первокурсников, из которых один — математик, а другой — историк, занятия начинаются во второй половине дня, и в интернате они проводят значительно больше времени. Это, конечно, плохо: время пропадает понапрасну. Они залеживаются, а проснувшись, встав, долго копаются: пока побреются, умоются, наберут из титана кипятку, позавтракают.

Харчи, которые достаются Ковалюку по карточке, скудноваты. Он ежедневно получает пол килограмма хлеба и обед, состоящий из постного борща или супа и заправленной маргарином каши, которой дают две-три ложки. После такого обеда сразу же снова хочется есть.

Интернат находится недалеко от магазина, где можно отоварить хлебную карточку, да и от фабрики-кухни, где обедает весь студенческий Минск, он тоже недалеко. Но есть в этом и своя плохая сторона.

Перед завтраком Ковалюк идет за хлебом. Он выкупает его на два-три дня вперед, приносит в интернат полбулки, прикидывая на глазок, сколько получается на каждый день. Но с этим раскладом никак не хочет мириться молодой, двадцатилетий желудок. Съев на завтрак граммов триста хлеба, запив его слабо подслащенным чаем, Ковалюк через час ловит себя на неприятном ощущении, что снова страшно хочется есть. Если бы он сидел на занятиях, как старшекурсники, есть, может быть, хотелось бы не так. Завтрак у них не лучше, чем у него, — разве что Федя-физик тоненько намазывает смальцем ломтик хлеба, — но они стойко держатся до обеда. Ковалюк до обеда выдержать не может. Каждый раз он ставит перед собой задачу тренировать, закалять волю, не поддаваться слабости, но ничего из этого не получается. Мысль о том, что в тумбочке лежит полбуханки хлеба, от которой он в любой момент может отрезать кусочек, вспыхивает в сознании ежеминутно, чем бы он ни занимался. Ковалюк держится полчаса, час, и наконец борьба с самим собой заканчивается полным поражением: он встает из-за стола, откладывает конспект или книгу и отрезает кусочек граммов сто. Каким вкусным, ни с чем не сравнимым кажется ему этот хлеб!..

Первокурсники, которые, как и Ковалюк, разбредаются на лекции только в два часа дня, тоже частенько заглядывают в тумбочки.

Наиболее заметный из первокурсников — Николай Бухмач, широкоплечий, белокурый, с немного отечным лицом смоленский парень. Николай не очень-то любит ходить на занятия, часто их пропускает. Книгами, конспектами тоже излишне себя не утруждает. Можно заглянуть в их комнату в любое время и увидеть картину примерно одинаковую: Николай либо копается в своем деревянном сундучке, перекладывая какие-то вещи, либо играет на узенькой, похожей на детскую гармонике. Гармоника, однако, не детская, хотя имеет лишь половину ладов. Растягивая мехи похожей на сундучок гармоники, Николай ловко извлекает из нее мелодии всех известных песен. Иной раз играет что-нибудь жалостливое, перенявши, возможно, такую музыку от старцев-лирников, перед войной странствовавших от села к селу.

Не стихающие звуки гармоники, доносящиеся из их комнаты, делают свое дело. В комнату по разным поводам — попросить утюг, спички, соль — заскакивает худенькая, с острыми плечиками студентка Зина Перепелкина, которая, как и гармонист, учится на первом курсе физико-математического факультета.

Второй первокурсник, Мишка Зильберштейн, — историк. Он некоторым образом даже знаком Ковалюку — вернее, не он, а его отец, который в областном городе, где выходит газета Ковалюка, работает корреспондентом республиканской газеты. О творческих возможностях Моисея Зильберштейна, отца студента, Ковалюк весьма невысокого мнения: пишет тот посредственные заметки, корреспонденции, хвастаясь ими перед первым встречным.

Сын — полная противоположность отцу. Высокий, стройный, с тонким лицом и синими задумчивыми глазами, Мишка — очень хороший товарищ. Он только начинает учиться в университете, но уже удивляет самостоятельностью мышления.

Заметная в комнате личность — биолог Петро Пташинский, тем более что он старшекурсник. Петро высок и строен, но внешний облик его немного портит чернявое, с мелкими чертами лицо. В комнате он выше всех военным чином — старший лейтенант. Офицером стал благодаря тому, что окончил до войны ветеринарный техникум и начал армейскую службу ветфельдшером. Достиг ответственной должности: в конце войны был начальником конского лазарета.

Тогда-то с Пташинским и произошла удивительная, о чем он охотно рассказывает, история. По словам Петра, в него влюбилась графиня. Случилось все так. Конский лазарет обычно занимал удаленные от шоссейных и железных дорог усадьбы, куда, как правило, не заглядывали другие воинские службы. Весной сорок пятого года, когда окончились бои за Будапешт, лазарет разместился в родовом имении венгерского графа. Граф, бывший не то майором, не то полковником, бежал с немцами, а жена осталась стеречь добро. Вечером, когда в просторных каменных хлевах графского имения обосновался лазарет, она пригласила начальника лазарета на чашку кофе. Увидав, что хозяйка имения женщина необыкновенной красоты, Пташинский решил лицом в грязь не ударить.

От приглашения он отказался, обещав графине нанести визит в ближайшее время. За сутки армейские портные сшили ему новый мундир, сапожники смастерили отличные хромовые сапоги с каким-то необычайным скрипом, нашлись и серебряные шпоры. Перед графиней старший лейтенант Пташинский предстал во всем блеске начищенных специальной тряпочкой медалей и своей молодости. Она была им очарована и оказалась в объятиях пригожего молодого парня в первую же их встречу.

Две недели нежился Петро в пуховиках графской спальни. И не заметил, как от имения по ночам отъезжали тяжело груженные разным добром фуры. На пятнадцатый день в Австрию, в американскую зону, удрала и сама графиня...

Федя Бакуновнч подкалывает:

— Тыловой пижон без классового чутья. Губошлеп. Графине сколько было? Самое малое годов тридцать. Со старой бабой связался, да еще и народное добро просвистел...

Ковалюк, учитывая связи Пташинского с родовитыми особами, переиначил его имя на немецкий лад — Петер Фогель. Возможно, стареющая графиня, навострившая лыжи в Австрию, под таким именем вспоминает своего любовника. Не будет же она в мечтах называть его Петром.

Занятия у студентов проходят в школе, что у Юбилейного базара. Осенний день короток: после первой лекции начинает темнеть. Вторая лекция идет уже при блеклом электрическом освещении. Но лампочки чуть ли не ежедневно перегорают, и студенты неимоверно этому рады. Не дожидаясь, пока монтер поставит новые пробки, они сломя голову мчатся из классов.

Вообще однокурсники не нравятся Ковалюку: в большинстве они желторотые юнцы, только-только окончили десятилетку, войны не нюхали — были в эвакуации. На других факультетах вчерашние солдаты, партизаны, а тут маменькины сынки, дочки — зелено-молодо. Ковалюку кажется, что вчерашние школьники, поступившие на журналистику, о газетной работе имеют представление самое смутное: им кажется — будут участвовать в пресс-конференциях, брать интервью у знаменитостей, а того не ведают, что удел корреспондента даже областной газеты, не говоря уже о районной, — обыденная и внешне не очень привлекательная работа: писать о бригадирах, доярках, свинарках.