Грусть белых ночей - Иван Науменко

— Можете подумать, — сказал он.

Особенно думать не требуется. Ковалюку за войну довелось побывать в Восточной Пруссии, в самой Германии, не раз он видел книгу Гитлера «Майн кампф», так же как и сочинение другого фашистского пророка, Альфреда Розенберга, «Миф двадцатого столетия». Они встречались едва ли не в каждой немецкой семье. Нет, он не читал этих книг, хотя немецкий язык еще до войны, собираясь поступать в институт, выучил неплохо, а за войну усовершенствовал. Но место в «Майн кампф», где Гитлер говорит о завоевании новых земель на Востоке, Ковалюк знает наизусть.

Рассказывая об агрессивной политике фашизма, Ковалюк и цитату привел, разумеется, на немецком языке. Это окончательно покорило экзаменатора.

— Отлично! — громко сказал он.

IV

На Ковалюка в редакции посматривают с уважением. Понятно, не за одно только, что студент университета, — за полгода он и в газете достиг многого: стали печататься не только его заметки и корреспонденции — до очерка и фельетона поднялся.

Однако все чаще и чаще подумывает Ковалюк, не перебраться ли в Минск, на очное отделение. Надо учиться, пока молодой.

С радостью едет на полуторамесячную летнюю сессию. Заочников на нее явилось, пожалуй, вдвое меньше, чем на зимнюю: житейские заботы сильнее желания учиться. Те, кто обзавелся семьей, так и ограничились той первой зимней сессией.

Отработав положенные две недели на расчистке города от развалин, разъехались студенты стационара, и полновластными хозяевами наскоро отремонтированных аудиторий, общежитий, размещающихся непосредственно на территории Университетского городка, стали заочники.

Минск понемногу оживает. Жизнь кипит в основном на окраинных улицах — центр в руинах. Зато по главным, центральным улицам видно: город-победитель, разбирая руины, нацеливается при этом на нечто большее, что имел до войны. Уцелевшие закопченные коробки домов, которые еще можно было бы кое-как отремонтировать, вселить туда лишившихся крова людей, уничтожают до основания, собираются, видно, на их месте возводить дома-дворцы.

На многолюдном, шумном базаре ржавая, средних размеров селедка стоит двадцать пять рублей, буханка хлеба — сто рублей.

Денег, которые бухгалтерия редакции насчитала Ковалюку за отпуск, явно не хватит. Но выручил случай.

На заочном отделении университета, следуя примеру Ковалюка, загорелся желанием учиться Миша Шнеерсон, заведующий промышленным отделом газеты. Он совсем седой в свои двадцать три года и хромой от рождения. В редакции Миша получал литер «Б», Ковалюк — в райцентре — только хлебную карточку и весьма нерегулярно паек, который выдавался партактиву. Размеры пайка носили неопределенный характер — они зависели от настроения председателя райпотребсоюза. К заместителю министра торговли Гольдбергу Ковалюк и Шнеерсон пошли за помощью вместе.

У замминистра доброе сердце. Стараясь не смотреть на широченный, с чужого плеча пиджак в шахматную клетку, висевший на тощем Ковалюке как на жерди, даже не наводя справок, он выписывает обоим литер «Б». Неслыханное дело! Никогда такой роскоши не видел Ковалюк... Но внезапное везение на том и кончилось. В магазине, куда Ковалюк со Шнеерсоном явились отовариваться, их оценили по их фактическому весу. По карточкам полагаются жиры, сахар, мясо, но, сколько они в магазин ни заглядывают, ничего этого для них нет. Месяц тем временем кончается, и приходится вместо высококалорийных продуктов отовариваться ореховым маслом, которое никто не берет. Жуликоватые торговцы обвели-таки вокруг пальца бедных студентов. Можно есть и ореховое масло, хоть и налипает оно на зубы и прямо-таки сковывает челюсти.

Литер «Б» дает право на питание в столовой повышенного типа. Тут у Ковалюка неприятность по другой причине. Похожий на генерала дежурный дед, в ливрее и штанах с золотыми лампасами, который каждый день проверяет у него пропуск, не может поверить, что человек в огромном, уж не краденом ли, костюме-балахоне имеет доступ в лучшую в городе столовую. Седого, хромающего Шнеерсона пропускают без всяких — вот что значит аккуратно пригнанный пиджачок и очки на носу товарища.

Университетский городок — зеленый остров в разрушенном, млеющем от жары городе. В сквере переплелись разлапыми ветвями тополя, растут акации, липы. Осточертеет лежать в просторной, как сарай, интернатской комнате, где одновременно размещается двадцать — тридцать человек, — можешь выйти в сквер, сесть на лавочку под деревом и грызть себе гранит науки. Можешь на минуту оторваться от учебника, послушать, как чирикают воробьи. Работа и отдых в одной нераздельной гамме.

Жара между тем не спадает, и в душу Ковалюка нет-нет да и закрадывается тревога. Газета, в которой он работает, занята преимущественно вопросами, связанными с сельским хозяйством. Да и без газет знает Ковалюк, что значит лето без дождей: весной женщины в некоторых колхозах сами впрягались в плуг, вскапывали землю лопатами, а колос на том политом потом и слезами поле теперь засохнет, не успев налиться.

Среди заочников выделилось ядро энтузиастов, которые за полтора месяца стремятся овладеть тем, на что стационарники тратят полгода. Ковалюк не поверил бы, если бы ему раньше сказали, что можно по шесть — восемь часов слушать лекции, а потом столько же или даже больше сидеть, как привязанному, над книгой. К числу наиболее упорных зубрилыциков относятся два брата Бирули: один — историк, другой — филолог; щербатый, с красным грушевидным носом учитель из-под Барановичей Демидюк-Астапчик — по виду и говору деревенский дядька — и широколицый добродушный летчик-капитан, с широкой колодкой орденских ленточек на гимнастерке, решивший, что хватит с него неба, пора спускаться на землю и приобретать соответствующую профессию. Всех их способен был пересидеть преподаватель географии Клевец. Неизвестно, когда он спит: засыпаешь — он еще сидит над книгой, зажав руками уши, чтоб ничего не слышать; встаешь в шесть-семь утра — он уже сидит и учит. В его зачетной книжке одни пятерки.

Есть среди заочников, кроме Ковалюка, и другие представители газетной братии. Один работает в молодежной газете, другой — в пионерской. Первый, молодой, с круглой, словно луковица, лысеющей головой, полон самомнения и важности. Ходит — ног под собой не чует, никого из товарищей не узнает, ни с кем не здоровается. Второй, по фамилии Астаховский, наоборот, большой шутник.

Астаховский работает в пионерской газете, ездит с ее мандатом по городам и селам. Со времени окончания войны прошел только год, но Астаховский за это короткое время успел переменить две газеты, жениться, и жена успела надоесть ему. Поехав в дальний район, он дал ей оттуда телеграмму, что внезапно умер. Охваченная отчаянием, жена на попутных машинах добралась до районного городка, откуда пришла телеграмма, и в чайной увидела «покойника»: сидел и безмятежно потягивал пиво.

Даже внешний вид свидетельствует, что Астаховский способен на такие шутки: у него неспокойные глаза и большой, немного загнутый в правую сторону нос.

Те, кто учится заочно, в основном партизаны, фронтовики. Часто и то и другое вместе. Вышли после освобождения из лесов и пошли в армию. Разница в возрасте ощутимая: кому двадцать, кому тридцать лет. Однако и то и другое поколение воспитано в том особом общественном климате, который царил в стране до войны: парни и девчата сдавали нормы на разные оборонные значки, шли в аэроклубы, учились прыгать с парашютом. Они как бы заранее готовили себя к тяжким испытаниям, и мало их вернулось с войны.

У Ковалюка острый интерес к однокурсникам, ко всем студентам, с кем приходится сталкиваться. У каждого своя идея жизни, каждый знает что-то такое, чего не знают другие и чем, сталкиваясь с ним, можно обогатиться. О войне бывшие партизаны и фронтовики почти не вспоминают. Упорно молчат, избегая подобных разговоров, хотя каждого из них война коснулась своим черным крылом. Почему так? Может, потому, что тяжесть пережитого еще не ушла далеко, угнетает...

Первый предмет, который надо сдавать, — история древнего мира. Ковалюк аккуратно ходит на лекции, ведет конспекты, каждую свободную минуту просиживает над учебниками. Предмет — один, учебников — три: по истории Рима, Греции, стран Востока. Все нужно прочитать. Цари, эпохи, бесконечные войны, походы, могучие империи, их возвышение, падение — все перемешалось в голове, и Ковалюк не представляет даже, как будет сдавать экзамен.

В школе до войны историю преподавали неважно. По истории СССР учебники все-таки были; сначала их выдали третьим-четвертым классам, потом — и старшим. А вот о Риме, Греции, странах Востока учителя рассказывали, заглядывая в собственные конспекты, которые велись ими, наверно, когда они сами были студентами. Из этих конспектов они успевали продиктовать пятиклассникам и шестиклассникам для записи в тетрадках только имена императоров и даты разных событий.