Грусть белых ночей - Иван Науменко

Минутами наплывает неудержимая злость на Галю. Ему тогда кажется, что она целомудренная, неприступная только с ним, так как почувствовала, что он всей душой потянулся к ней. Женщины в таких делах имеют острый нюх: сама подогревала его чувства и, доведя их до наивысшего накала, отошла в сторону. Свою молодость выставляет как безотказную гарантию. Разве не знала, не представляла его положение? Он ее рабом не был и никогда не будет. Любви не просят!..

Утром на «Волге» из города приехал Горох — раздобревший, солидный, сильно поседевший. Высоцкого узнал сразу, приветливо поздоровался.

— Ты, я слышал, стал профессором, — сказал со своей всегдашней безобидной насмешливостью. — А я кто? Если бы не был старым, тоже мог бы пойти в институт, даже звали.

— Не прибедняйтесь, — заступился за Высоцкого Иванькович. — У него нет ваших орденов, и к Герою не представят. В смысле же общего благополучия теперешний председатель передового колхоза равен академику...

Возьми себе мое благополучие, — без злости отрезал Горох. — Я могу нормы по комплексу ГТО сдать, а пускай бы академик попробовал. Я уже двадцать лет бегаю. Как гончая...

Горох повел показывать комплекс: кирпичные постройки, коровы в станках, полная механизация. Когда-то так водил Высоцкого Гавака. Только какие тогда были фермы — обыкновенные хлева. Встречаясь с доярками, работницами. Горох шутит, в разговорах его, в распоряжениях, которые отдает людям, нет и тени властного тона, а только убеждение, что так и надо делать; он улыбается, и ему улыбаются, нет натянутости, неискренности, заискивания, которое сразу бросается в глаза новому человеку. Гавака никому не улыбался, носил на лице хмурое упорство. Мало кто знает: лично Гавака был предельно честным, артельного ничего не брал, не имел привычки водить уполномоченных из района в чью-нибудь хату. Если уважал кого, приглашал к себе. Однако его не любили в Дуброве, не терпели, даже мстили. Два раза поджигали хату. После первого пожара — хата стояла на отшибе — он построил новый дом на старой улице, где постройки жались одна к другой. Но и улицы не пожалел кто-то: во время второго пожара смело огнем чуть не половину хат. Гавака и третий дом построил, объявил, что застраховал на большую сумму, и тогда невидимые враги успокоились.

Но сам Гавака сорвался: ночью, обходя хозяйство, обнаружил, что один из сторожей спит на дежурстве. Не сдержался и ударил его. Может, он считал сторожа поджигателем? Так или иначе, но завели судебное дело, сторож был инвалидом войны, и Гавака сел на пять лет.

Жизнь какой-то стороной повернулась к Гаваке несправедливо: Дуброву, пусть суровыми, деспотичными мерами, он поднял, в колхозе получали по три килограмма на трудодень, когда другие не получали ничего, и такой бесславный конец...

День не в пример вчерашнему — хмурый, ползут по небу серые, косматые облака, и даже ветер усилился.

Осень. В город Высоцкий с Иваньковичем возвращаются ближайшей дорогой — вчера специально дали круг, чтобы посмотреть район, Нефтестрой. Иванькович вдруг сказал:

— У вас усталый вид, Александр Иванович. Бросайте к черту гостиницу. Разве там выспишься? «Межколхозстрой» имеет профилакторий — отдельные комнаты, лес, тишина. Хотите, позвоню начальнику?

— Где профилакторий?

— Возле Припяти. За Волоками. Восемь километров от города. Автобус ходит.

Дивные дела бывают на свете. За Волоками редакция сажала рощу Победы, те деревья давно выросли, и Высоцкий именно там хотел побывать. Даже Галю приглашал. Теперь побудет один. Спасибо тебе, добрый человек Иванькович.

XV

Дни хмурые, осенние, время от времени накрапывает дождь, в вершинах сосен однообразно шумит ветер. Лес, который когда-то сажала редакция, вырос: высоко поднялись березы, сосны и даже дубы. Сосен больше — лучше прижились на песчаном косогоре. Березы стоят будто облитые золотом, а редкие дубы еще зеленые, желтого листа немного.

Вырос лес, и, наверно, мало кто помнит, чьими руками он посажен, и не найдешь дерева, которое ты посадил сам. От этого у Высоцкого щемящая грусть на душе. Бывает, ветер дохнет сильнее обычного, и тогда с берез срывается дрожащая волна желтых листьев. Золотая заметь с минуту держится в воздухе, кружит, как в невидимом водовороте, затем оседает на землю. Под каждой березой — круг желтых листьев. Это те, которые сами опали. Те же, которые срывает ветер, заметными полосками расстелены на вереске и поодаль от деревьев.

В последние дни с утра Высоцкий едет маршрутным автобусом в город, в институт, принимает зачеты, вернувшись, до сумерек бродит по лесу. Иной раз он выбирается на берег Припяти, доходит до деревеньки Волоки — она стоит на склоне глубокого яра — тихие хатки под дубами, мычание коров, блеяние коз, на веревках, натянутых между деревьями, сушится белье.

На противоположной стороне ревут экскаваторы, гусеничные тракторы стальными тросами вырывают из земли пни — большая делянка леса раскорчевана, начинается новая стройка.

Людей в осеннее время в профилактории мало. Те, которые тут отдыхают, собираются в холле, до полуночи смотрят телевизор.

У Высоцкого уютная комнатка, в ней письменный стол, мягкое кресло, перед окном колышутся ветки сосны. Сиди по вечерам и пиши. Но с того дня, когда он перебрался из гостиницы, не написал ни строчки. Даже рукопись не вынимал из чемодана.

На столе телефон, рядом телефонная книга, напечатанная в местной типографии. Хороший дерматиновый переплет, название оттиснуто золотыми буквами. Можно позвонить, пожалуй, в каждую деревню, поговорить с. председателем колхоза, бригадиром, директором школы и многими другими людьми, фамилии которых помещены в этой книге. Много знакомых фамилий; по давнему обычаю, в каждой деревне свои — но что за люди за ними, Высоцкий не знает. Тех, кого он помнил, нет, сошли со сцены.

В Дуброву, на буровую тоже можно позвонить: есть два телефона. Желание услышать Галин голос настолько сильное, что Высоцкий не сдержался и позвонил. В озабоченном мужском голосе, когда он попросил позвать к телефону Хмелевскую, не послышалось удивления, но через минуту — в комнате наперебой разговаривали, спорили — тот же голос сообщил, что Хмелевская в городе.

Он тут же позвонил в гостиницу, поговорил с дежурной. Нет, никто к нему не приходил, не спрашивал, не интересовался...

Настал день отъезда. Покинув профилакторий, Высоцкий зашел в институт, оставил в комнате декана чемодан и сразу подался на улицу, на которой размещена новая гостиница и которая, как он знал, за последними домами предместья кончается глубоким яром. Он спустился на дно этого заросшего рябиной и дубовым кустарником оврага, надеясь найти палатки геологов. Их не было. Наконец немолодая, одетая в ватную куртку и валенки с галошами женщина, пасшая корову, сказала Высоцкому, что палатки сняли еще неделю назад.

На обратном пути он зашел в гостиницу — преподаватели, с которыми Галя приехала, жили в прежней комнате. Студенты, очевидно, просто перебрались куда-нибудь под крышу, так как стало холодно. До вечера, до боли в ногах, блуждал он по парку, по улицам, надеясь на чудо, на то, что Галя, возможно, тоже его ищет.

Гали он не встретил, зато на улице нос к носу столкнулся с Вайнштейном. У того загорелое, бронзовое лицо, веселые искорки в глазах.

— Отдохнул, брат, что надо. Синее море, солнце, покой. Хоть раз в год надо вырываться из привычной среды. Само собой, одну интересную особу встретил. Сначала не очень льнула — старый, хромой, — а потом ничего. Есть еще порох в пороховницах...

Вайнштейн пригласил в гости, но Высоцкому было не до того. Вечером он уехал из города. На душе было такое же пронзительно острое ощущение утраты, как и в далекие молодые годы, когда он почти в такую же осеннюю пору прощался с городом, с Кларой, уезжая на постоянную учебу в университет.

XVI

Прошел год. Снова окутались желтой листвой леса. Пединститут, находящийся в припятском городе, отмечал тридцатилетний юбилей — столько времени прошло с той, еще огненной военной поры, когда он впервые раскрыл двери для детей полешуков.

Вручить институту приветственный адрес, произнести юбилейную речь послали Высоцкого.

Снова, как и прошлой осенью, он жил в той же гостинице, ходил по знакомым улицам. Он знал — вступила в строй первая очередь нефтехимкомбината, который перерабатывал местную нефть, но в самом городе особых перемен не произошло. На набережной возводились два или три новых здания, гудела, проезжая через железный мост над рекой, бесконечная череда грузовиков и самосвалов.

Припять текла так же спокойно, не спеша, как год назад, как и тогда, когда Высоцкий жил в родном городе.

Торжественный вечер прошел как положено — поздравляли юбиляра, на столе президиума выросла горка папок с приветственными адресами, стояло много подарков.

Вторая, неофициальная часть удивила Высоцкого: никогда он не видел такого роскошного банкета, какой сумел устроить провинциальный институт. В актовом зале были накрыты столы человек на триста, от закусок они ломились.