Грусть белых ночей - Иван Науменко

Гордость второго курса факультета журналистики Миша Глушков — чернявый, худенький, неброский с виду паренек, которому едва-едва исполнилось восемнадцать. Миша — ходячая энциклопедия: он все знает — исторические даты, артистов кино, имена прославленных футболистов. И в то же время он какой-то безразличный, равнодушный к жизни. Ковалюк читал статью Миши в стенной газете. Нет, таким суконным, бесцветным языком не может писать настоящий журналист.

Николай Барычевский, студент-физик, — с ним Ковалюк познакомился, когда поступал в университет, — теперь тоже обитает на Немиге, в первом интернате. Повстречав Ковалюка, удивился:

— Ты на стационаре? Неужто, работая в редакции, нельзя учиться заочно?

Барычевский — парень гостеприимный. Зазвал Ковалюка к себе. Ковалюк собрался в гости через несколько дней.

Вечер, первые заморозки в канун ноябрьских праздников. Гулко раздаются шаги по булыжной мостовой опустевшей вечерней Немиги. Из каждого окна приземистых, с метровой толщиной стен домиков льется свет; чернеют проходы в узкие дворики.

Интернат опустел. Большинство студентов разъехались по домам: дохнуло зимой, и нелишне подумать о теплой одежке, да и харчей прихватить.

Подходя к интернату, где живет Барычевский, Ковалюк видит необычную картину. Тускло светят фонари, и в их неуверенном свете ему показалось, кто-то дерется. На мостовой что-то гремит, мельтешат какие-то фигуры. Он, однако, ошибся: это была не драка. Три одетых в солдатские шинели инвалида, стуча костылями, выбрасывая, как при маршировке, ноги, катят бочку. Один без ноги, другой виснет на костылях, третий вплотную к бочке не приближается, идет сзади, наблюдает, но нет сомнения, что и он из этой компании. В этом третьем Ковалюк узнает Барычевского.

Не успели инвалиды докатить бочку до входа во двор, как оттуда высыпала гурьба студентов. Бочка покатилась веселее, нырнула в интернатский дворик, в один момент оказавшись около узкой наружной лестницы, что ведет на второй этаж интерната. Наверх ее поднимают, переворачивая со ступеньки на ступеньку. Усердно сопят от натуги человек десять.

Барычевский увидел Ковалюка.

—Хорошо, что пришел, будем пиво пить. Праздник отметим.

Бочку добыли законным путем: обобществили выдаваемые инвалидам дополнительные карточки, заменив продукты на пиво, и по случаю праздника отоварились.

С пустыми руками присоединяться к такой выпивке нечестно, и Ковалюк бежит к себе: в тумбочке у него лежит длинная, как сабля, сухая рыбина — купил на базаре.

Заскочив в комнату, щелкает выключателем. С постели вскакивают Николай Бухмач и беленькая математичка. Лица у обоих раскраснелись. Гармоника сиротливо лежит на табуретке.

Через четверть часа Ковалюк с завернутой в газету рыбиной возвращается к Барычевскому. Пиршество только разгорается. В небольшой комнатушке сошлось человек двадцать. Стоят, сидят на постелях, тумбочках, на подоконнике. Шумит, гогочет интернат. Табачный дым висит плотным синим пологом. Чтобы было чем дышать, двери в коридор открыты. Крышка из бочки выбита, пиво студенты черпают, чем могут: стаканами, кружками, банками, даже котелками. Один, рыжий, с длинными волосами, тянет пиво с блюдца, дуя на него, как на чай.

Рыбину, которую положил на стол Ковалюк, тут же стали кромсать, рвать, делить на всех.

Один из инвалидов, кативших бочку, потеснился на койке, чтобы дать место Ковалюку. У инвалида клинообразное лицо, русые волосы, взгляд серых, словно налитых свинцом глаз тяжелый, неприветливый.

— В партизанах был? — спросил у Ковалюка.

— Был.

— На фронте?

— Был.

Будем знакомы. — Сосед сунул Ковалюку шершавую ладонь. — Иван Павловский. Физик.

Павловский махнул рукой — и открылось еще одно чудо. Рядом с бочкой стоит завернутая в простыню большая, литров на двадцать, бутыль с мутной беловатой жидкостью. Рыжий, давно не стриженный студент с такими же рыжими веснушками на круглом лице, наклонив бутыль, наполнил котелок самогоном, из котелка налил в алюминиевую кружку, поднес Ковалюку.

— Пей! — приказал Павловский. — Если был на войне, должен выпить.

Затаив дыхание, Ковалюк выпил кружку даже с удовольствием. Давно не пил и по такой, как тут, компании соскучился. Как только он поставил кружку на стол, чьи-то руки протянули ему кусочек его же рыбины.

Через несколько минут по телу стала расходиться приятная теплота.

Приблизив лицо к Ковалюку, дыша на него перегаром, Павловский спросил:

— Гадов расстреливал?

Лицо физика застыло, белесо-синие глаза смотрят колюче, пронзительно.

— Каких гадов? — Ковалюк смутился.

— Ну полицаев, власовцев...

— В бою с ними встречался...

— Я не про бой спрашиваю. Сам расстреливал?

— Нет.

— Тогда ты войны не видел. — Павловский отвернулся от Ковалюка, утратив к нему всякий интерес.

Больше ни с кем за весь вечер Павловский не заговаривал. Сидел насупившись, как сыч.

Откуда-то появились три или четыре девчины, им самогона не поднесли, угостили пивом. Потом начались танцы.

Чудно: гармонистом оказался хмурый сыч Павловский. Ожил во время танцев. Склонив голову с редкими русыми волосами на мехи гармони, красиво наигрывает вальсы, танго, фокстроты. На танцующих, толкущихся в тесном закутке, не смотрит...

Только под утро возвращается Ковалюк в свой интернат. Гулко разносятся шаги по булыжнику безлюдной Немиги. Холодный ветер разогнал облака, на небе вспыхивают и гаснут звезды. Под мостовой, под улицей, течет загнанная в цементную трубу Немига. Древний поэт, вспоминавший Немигу, рассказывал о войне на ее берегах. Сколько с того времени было других войн, сколько разрушался, горел в пожарах и вставал из пепла Менеск — Минск?..

На фронте Ковалюк думал, что война, в которой он участвовал, — последняя. С тех . пор прошел только год, а газеты пишут о новой войне — атомной. Человек создал могучую технику, а сам, выходит, перед ней как беспомощная песчинка?.. Темные силы в мире еще не перевелись.

VI

До зимней сессии нужно сдать экзамен по психологии — однокурсники давно сдали. Учебник по психологии объемистый — страниц на пятьсот, и больше месяца Ковалюк осваивает его, используя промежутки времени между завтраком, обедом в столовой и занятиями.

Чтение учебника продолжается и тогда, когда поздним вечером собирается наконец население комнаты. Урчит, ноет в животе, хочется есть. Но еды нет. Кусок, оставшийся от вчерашней, купленной по коммерческой цене буханки, съеден Ковалюком сразу после занятий. Две кружки подслащенного кипятка голод не утоляют.

Чтобы заглушить голод, Ковалюк часто курит. Чувство голода на время исчезает, но затем вспыхивает с новой силой.

В учебнике, выпущенном московским издательством, раздел о темпераменте написала преподаватель Берест. Она работает в университете, некрасивая, мужеподобная женщина с тонкими поджатыми губами. На этот раздел Ковалюк налегает особенно, предполагая, что преподавательница может как раз о темпераменте и спросить.

По темпераменту люди делятся на четыре категории: сангвиники, холерики, меланхолики и флегматики. К какой же категории относится он, Ковалюк? Скорей всего, к холерикам. Хотя есть в нем, если подумать, что-то и от сангвиника и даже от меланхолика.

Психология — наука, выявляющая, по сути, все то, что обычно называют душой: ощущения, восприятия, чувства, способность мыслить, понимать свое место в огромном мире. Но сто раз вспомнишь слова Карла Маркса о том, что, для того чтобы заниматься наукой, искусством, прежде всего необходимо есть, пить, одеваться. В справедливости этих слов Ковалюк убедился на собственном опыте. Самая интересная наука не идет в голову, когда хочется есть.

— Хлеба и войны! — лежа на узкой железной кровати, выкрикивает Ковалюк.

Эти нелепые слова он выкрикивает уже несколько вечеров. Смысл их в том, что в суровые дни войны он, Ковалюк, был сыт, накормлен, а теперь, когда наступил мир, лязгает от голода зубами. Впрочем, и шуткой нужно с голодом бороться — не одним куреньем.

Математичка Зина Перепелкина каждый вечер приходит к Николаю Бухмачу. Он обычно лежит на постели, читает книгу. Зина примащивается с краешку, вслушивается в разговоры, незаметно поглаживает Николая по светлым, как солома, волосам.

Комната полуподвальная. Окна занавешены, но все равно видны ноги прохожих. Забывшись, Ковалюк иной раз по нескольку минут кряду следит за этими мелькающими в окне ногами. Хорошие сапоги, опрятные женские туфельки — редкость... Чаще всего люди обуты в бахилы, самодельные бурки, чуни и даже в лапти. Вот какой народ ходит по Немиге. Да и не по одной только Немиге.

Наступил наконец день сдачи экзамена по психологии. Учебник Ковалюк выучил, но страх в душе сидит. После случая с Марией Андриановной, которая прочила его сразу на второй курс, а на экзамене чуть не завалила, Ковалюк вообще побаивается немолодых одиноких преподавательниц. Берест тоже одинокая. Взор суровый, причесывается как попало, пепельно-серые космы свисают на лоб, на уши. Плохо женщинам в эпохи революций и мировых войн: мужчин убивают, а они на всю жизнь остаются вдовами.