Грусть белых ночей - Иван Науменко

Полночи Ковалюк не спал. В свои двадцать два года он мало знался с девчатами, в глубине души даже побаивался их. Его молодость совпала с войной, да и не в одной войне дело: девчатам нравятся шустрые, залихватские кавалеры, с хорошо подвешенным языком. Ковалюк умеет шутить, балагурить, бросаться острыми словечками и в то же время чересчур серьезно смотрит на жизнь. Легкий, ничего не значащий разговор вести не умеет. Ася, видать, потому обратила на него внимание, что он все время что-то тараторил, она приняла его не за того, кто он есть на самом деле.

Успокоенный этой мыслью, Ковалюк засыпает...

Он ошибся: Ася забежала к нему с утра. Вечером опять заняла свое обычное место, присев на постель второго Феди, — его опять выбрали в профком, и он, решая неотложные студенческие дела, возвращался в интернат позже всех. Что-то новое было в ее облике, — Ковалюк не сразу понял, что именно. Только когда Ася ушла, вспомнил — на ней было новое, в синих цветочках платье, а волосы стали еще пушистее — сделала завивку.

Начинается зимняя сессия. До Нового года нужно сдать зачеты и к экзаменам немного подготовиться. Ася приходит с книжкой. Ковалюк уже не может вести себя так, как раньше, — шутить, выкидывать фортели. Что-то связывает ему язык. Лежать в присутствии Аси тоже не может. Они чувствуют себя заговорщиками, обмениваются взглядами. Ковалюк с каждым днем все больше думает о ней.

Еще чаще, чем Ася, в комнату Ковалюка забегает Зина. Иной раз они сидят там обе. Зина не скрывает своего расположения к Николаю Бухмачу. Ася не выдает себя ни единым жестом. Ни разу не присела на постель к Ковалюку и, когда хлопцы ложатся в постель, с тем чтобы часок перед сном почитать, сразу уходит.

Зина остается сидеть и тогда, когда Бухмач забирается в постель, — наклонившись, что-то шепчет ему на ухо.

Даже когда свет выключают, она и тогда продолжает оставаться рядом с Николаем.

Ковалюк большие надежды возлагает на новогодний вечер. Студком уже вовсю к этому вечеру готовится. В просторном читальном зале предполагается даже устроить бал-маскарад.

Но сладкие надежды были развеяны в один миг.

— Еду в Слуцк, — уведомила Ася. — Дела.

Какие такие неотложные дела гонят ее перед Новым годом из Минска, растолковывать не стала.

Ковалюк помрачнел. Все вечера, оставшиеся до Нового года, проводил у друзей в лесотехническом институте. Ася, однако, подкараулила его.

— Давай сходим в ресторан, — предложила, столкнувшись с Ковалюком в коридоре. — Деньги у меня есть...

— Не нужно мне твоих денег! — выдохнул он, охваченный рыцарскими чувствами.

Через мгновение похолодел: у него есть всего сто рублей. Как с такими капиталами идти в ресторан, когда кружка пива стоит пятнадцать?

Ресторан размещается в обшарпанном желтом доме на краю площади Свободы. Днем тут обычная столовая для студентов, имеющих дополнительные карточки. В вечернее время столики поверх'клеенок застилаются белыми скатертями и за ними занимают места другие, с большим достатком посетители.

К счастью, в этот вечер в ресторане дают только пиво. Ковалюк заказывает четыре кружки и по бутерброду себе и Асе, со страхом поглядывая на меню: хватит ли денег, чтобы рассчитаться. Среди табачного дыма, веселых выкриков, разговора они проводят часа три. Ася, оказывается, родом из Минска, но в оккупацию в Белоруссии не жила, провела эти страшные годы в пыльном степном городишке в Казахстане. Там ее отец был начальником военного училища. Как только немцев прогнали, семья Аси вернулась в Минск, получила квартиру. Мать и теперь живет в той квартире, но с другим человеком, вот почему Ася добилась места в интернате. Отец, наверно, где-то служит, и не к нему ли собирается Ася на Новый год?

Когда они выходят из ресторана, еще не поздно — часов десять. На темном декабрьском небе поблескивают редкие звезды.

У интерната на Немиге по сравнению с другими интернатами одно преимущество: кино — главная студенческая утеха — под боком. Из трех кинотеатров, работающих в разрушенном городе, до двух, «Родины» и «Беларуси», рукой подать. Темной, неосвещенной улицей Островского идут они к кинотеатру «Беларусь» и попадают на последний сеанс.

Фильм неинтересный, в пустом зале невероятно холодно. Посидев с полчаса, они выскакивают на улицу. Ковалюка бьет дрожь: замерз как цуцик. Тем временем Ася и по городу прогуляться пожелала.

По дороге вбежала под темную арку во двор:

— Забегу к подружке. На минуточку.

Вернулась повеселевшая.

— Спит подружка. Или, может, гулять пошла. Не достучишься.

На расчищенной от развалин площади перед Домом правительства — разукрашенная разноцветными лампочками большая елка. И даже расписанные теремки вокруг нее возникли. С трудом переставляя ноги, Ковалюк еще час или больше ходит с Асей по городу.

В новогодний вечер Ковалюк отправился в лесотехнический институт, к Ивану Скворчевскому и Николаю Банэдыку. Разрушенный город отмечает приближение второго мирного года: шумные более, чем обычно, улицы, больше огней, через освещенные окна в некоторых квартирах видны наряженные елки.

В интернате, где живут его друзья, — он рядом с учебными корпусами института — Ковалюка ждет сюрприз: друзей нет, разъехались по домам. Мотаться ему теперь как неприкаянному. Обида жжет Ковалюка: могли бы землячки и его позвать. Идти никуда не хочется, даже на университетский бал-маскарад. Что его там ждет?

Сыплет мелкий снежок. Ковалюк не спеша, в одиночестве бредет по улице, чтобы убить время и как можно позже прийти в интернат. Много освещенных окон, но ни за одним из них Ковалюка не ждут. Может, впервые он для себя самого сделал открытие: мирное и военное время не схожи и по-разному действуют на человека.

В войну, в оккупацию, Ковалюк о себе не думал, остро, с мучительной болью воспринимал поражения, отступление, окружения, сдачу врагу городов. Тогда казалось: не нужно ничего, только бы разгромили врага, освободили родную землю. Какой далекой, даже немыслимой казалась победа в тяжком сорок первом, сорок втором году...

Когда он был в партизанах, а потом на фронте, тревога поутихла, развеялась, уступив место жадному ожиданию мирных дней. Мирные будни казались тогда озаренными таким счастьем.-

Теперь Ковалюку иногда кажется, что если и был он счастлив, так только в войну. Тогда он знал, чего хочет, дня не мог прожить, не навестив Ивана Скворчевского, да и других друзей-товарищей, с которыми крепко был связан опасными подпольными, партизанскими делами. В то время он сам словно растворился в том огромном, всеобщем, чем жила страна, и от этого ощущал себя сильным и цельным.

Теперь он думает преимущественно о себе, — это расслабляет. Понятно, он и сегодня хочет, чтобы поднялись разрушенные колхозы, чтоб отстроился Минск. Но разве сравнишь то, что он ощущает сегодня, с той острой болью, которая не покидала его многие месяцы войны. Времена меняются, вместе с ними меняется человек. Ковалюк теперь ежеминутно думает об Асе, которая за какой-нибудь месяц приобрела над ним такую большую власть. Может, потому он так стремительно кинулся навстречу новому чувству, что в глубине души считал себя обойденным в любви, оскорбленным... Что ж, и самому себе и другим Ковалюк еще покажет, что он не последний в этом мире человек.

Марина Севернёва нехорошо с ним поступила. По слухам, ничего у нее с майором не вышло. Но Ковалюк к ней все равно не вернется. Она его никогда не понимала и не сумеет понять.

Ковалюк ошибался, рассчитывая по возвращении в интернат выспаться. В такие ночи, как новогодняя, студенческий интернат не спит. Не один Ковалюк не пошел на бал-маскарад, нашлись и такие, что, побывав там, успели вернуться.

Подходя к интернату, он слышит зычные голоса, что несутся из комнаты «аристократов», там собрались преимущественно старшекурсники-выпускники.

Эта комната, пожалуй, действительно самая удобная в длинном, как сарай, одноэтажном интернате: находится на восточной, солнечной стороне, отделена коридором от шумной улицы.

Взяв у дежурной ключ, Ковалюк хотел незаметно прошмыгнуть в свою комнату и запереться изнутри, но у самых дверей его остановил журналист-третьекурсник Володя Горев.

— Не нужно прятаться, — сказал он с укором. — Пойми: только год без войны прожили. Приноси, если что есть. А нет — все равно приходи...

Володя Горев — приметный в университете человек. Среди журналистов даже знаменитый. Его мужественное темное лицо, курчавые завитки жестких, черных как смоль волос, черные глаза, всегда немного раздутые крылья орлиного носа делают Володю похожий на цыгана. Он и есть наполовину цыган. Вместе с выражением мужественности на красивом лице Горева проглядывает печаль. Ковалюк знает: Горев до войны учился в КИЖе, печатался в газетах. Он и теперь печатается — недавно в одном из журналов даже появился его рассказ «Дикий».

В нем повествуется, как угнанный в Германию юноша живет в одной конуре с собакой и по ночам со своим четвероногим товарищем разговаривает.