Грусть белых ночей - Иван Науменко

Маленда словно только вчера расстался е друзьями. Стройный, подтянутый, расхаживает по комнате, руками размахивает...

По случаю такой встречи друзья решили угоститься. Ковалюк быстро захмелел: сказались скупые студенческие харчи. Какими добрыми, милыми кажутся ему Иван, Николай и даже непоседливый Василь, овеянный чужим, далеким ветром. Он, Ковалюк, конечно, плохо поступает, редко навещая хлопцев. Ася словно оттеснила друзей. Но зачем ему Ася? Она скрытная, неискренняя, одна морока с ней. Нет, с Асей он развяжется. Каждый вечер будет приходить к друзьям...

Из Кёльна я подался в Саарбрюккен, — похваляется Василь. — Хотел перебраться во Францию. Там маки, партизаны. Имя, разумеется, сменил. Еще когда от бауэра утек...

Не нравится Ковалюку Василева похвальба. Словно бог знает какой подвиг совершил. А по сути, только навредил группе, связавшись с подозрительным типом, язык за зубами не умел держать.

— Скажи, — спрашивает Ковалюк, — зачем имя сменил?

— Могли меня разыскивать?..

— Считал — нас похватали, как цыплят, и тебя, великого деятеля, ищут?..

— Ганковский мог выдать.

— Ганковский выдал Диму и его сестру. В том, что немцы их расстреляли, есть и твоя вина.

— Почем я знаю, кто такой Ганковский? Вину признаю... Не вяжись больше ко мне — я проверенный. Год в Донбассе. Думаешь, денег у меня нет? В Донбассе платят что надо...

Василь тем и хорош, что не отпирается от своих ошибок. Потому друзья и не отрекаются от него, продолжают считать своим.

Снова Маленда взбирается на своего конька и рассказывает, как союзники бомбили Германию, как осторожно занимали они немецкие города, которые уже никто не оборонял, как пили, ели, развлекались.

Хороший вечер. Как бы запахло давней юношеской дружбой. На прощанье Ковалюк признался:

— Тяжко. Перейду на заочное. На журналистике можно и заочно учиться...

Нелегко ему было сделать такое признание. Верховодил в подпольной группе, был командиром отделения в партизанах, в армии до лейтенанта дослужился, а к мирному житью привыкнуть не может...

Иван Скворчевскнй его понял.

— Приходи каждый вечер. Мы покупаем у солдат талоны, вечеряем в военной столовой. Будешь ужинать с нами. Талон — рубль. Шинель и фуражку Василь одолжит...

Жизнь меняется к лучшему. Тот же разрушенный, засыпанный снегом город, но, теснее прибившись к друзьям, Ковалюк как бы отогревается, полней ощущает радость бытия. Что ни вечер, после занятий, а иной раз и сбежав с них, торопится он в интернат лесотехнического института, на улицу Свердлова. Февраль сыплет в лицо колючим снегом, дует холодными ветрами, завывает в развалинах.

Шинели из зеленого английского сукна у Ковалюка уже нет. Тепло было в ней. Сам виноват: оставил дома, взяв с собой модное, в клетку пальто с широченными плечами, — привез в качестве трофея из Германии. Пальто совсем не греет, продувает в нем насквозь, но жалеть о шинели поздно: мать распорола ее, понашила братьям и сестрам бурок.

Хлопоты навалились, не дают покоя: просят ремонта башмаки, а переобуться не во что. Нет шарфа, рукавиц, ни одной пары целых носков. Как ни крути — нужна работа. Где ж ее найти?..

Приходя в гости к друзьям, Ковалюк веселеет. Тут царит дух живого предпринимательства, самый активный в комнате — Маленда. Благодаря Ивану Скворчевскому его не только приняли в институт, но даже и стипендию назначили. Вот что значит настоящая подмога!

Но некоторые обстоятельства беспокоят Ковалюка: Василь на учебу не очень-то налегает. Когда ни придешь — Маленда не на занятиях. Иван и Николай на лекциях или в библиотеке, а Василь все время свободен. Даже по три-четыре дня отсутствует: ездит зачем-то в Брест, в Барановичи.

— Хочешь иметь два «куска»? — спрашивает он Ковалюка. — Поедем со мной на пару дней. Нужно кое-что привезти.

На жаргоне, которым стал пользоваться Василь, «кусок» означает тысячу рублей. Неужто у Маленды завелись такие деньги — Ковалюк верит и не верит: Василь — известный враль.

В один из заходов Ковалюка в лесотехнический друзья вручают ему шинель и шапку. Шинель добротная, на теплой подкладке. Ковалюк и в бытность лейтенантом такой не имел.

Иван надевает шинель Николая, и они спешат в армейскую столовую. Для того чтобы отправиться в столовую всем сразу, шинелей не хватает.

Столовая расположена в стороне от разрушенных стен железнодорожной станции, в уцелевшем подвальном помещении. Вечером, часов в девять-десять, народу тут немного: в темноте, в лабиринте развалин не каждый найдет сюда дорогу. С потолка на длинном шнуре спускается электрическая лампочка — одна на огромный, как сарай, зал. Чтобы официантки не увидели, что они не военные, друзья шинели не расстегивают, шапок не снимают. Но официантки, должно быть, догадываются, что они за птицы, и алюминиевые миски с кашей — на ужин каша всегда пшенная или ячменная — не ставят, а прямо-таки швыряют на стол.

Вечерние походы Ковалюка в лесотехнический институт — спасение не только от голода, который после жиденького обеда дает себя знать особенно сильно, но и от Аси.

Вернувшись из Слуцка, Ася сразу пришла к Ковалюку. Смотрит на него дружелюбно, загадочно усмехается, как будто между ними не было никакого несогласия. Но он, решив порвать с ней, не поддается. Надев пальто, надвинув шапку-кубанку, ничего не объясняя, выходит из комнаты. От сознания своей самостоятельности Ковалюк даже мерзнет меньше по дороге к друзьям.

Ивану Скворчевскому, Николаю Банэдыку ничего про Асю не рассказывает. Сомнения не позволяют начать разговор. Иван, между прочим, молодчина: старше Ковалюка на два года, но с девчатами не знается — нажимает на учебу.

Николай Банэдык — полная ему противоположность. За юбками бегал еще в школе. Вокруг девчат вертится, крутит любовь, но удачи, как и неудачи, его не очень-то трогают. Чем-то похож он на Федю Бакуновича.

Ковалюк ловит себя на том, что ему приятны Асины посещения. Он думает о молодой женщине постоянно, то выставляя против нее разные обвинения, то неожиданно снимая их. В этой борьбе с самим .собой доводы разума часто уступают место чувству. Ковалюк начинает понимать, что характер у Аси внешне кроткий, а на самом деле властный и эгоистичный.

В один из вечеров Ася не пришла. Ковалюк сник, затосковал — некому было показывать свое невнимание, и злость мгновенно рассеялась. Поэтому он обрадовался, когда, выйдя из интерната, лицом к лицу столкнулся с Асей. Она попыталась обойти его, но он задержал ее. Взял в свои ладони ее холодноватую руку:

— Не уходи. Надо поговорить...

— Не о чем говорить. Ты избегаешь меня...

— Да нет. Просто у меня дело...

— В библиотеку ходишь? — Асин голос заметно добреет.

— В редакцию, — зачем-то соврал Ковалюк. — Пишем с товарищем одну вещь.

В вечернем свете уличного фонаря Асино лицо кажется бледным, осунувшимся. Она передергивает плечами, как бы стараясь спрятать голову в воротник пальто.

— Может, зайти в дом? — сказала. — Тут близко...

У Ковалюка лихорадочно забилось сердце: что-то новое начинается. Может, то, чего так долго он ждал?..

Обогнув полуразрушенный кафедральный собор, они пошли вверх по улице Островского. Не прошли и сотни шагов, как Ася взяла его под руку, перевела через заснеженную улицу, и они нырнули в подъезд старомодного, сложенного из красного кирпича дома. Стали подниматься по ступенькам широкой лестницы, на площадке третьего этажа остановились. Ася вынула из сумочки ключ, вставила в скважину, щелкнула замком. В лицо дохнуло теплом, и они зашли в квартиру.

— Раздевайся, — шепнула Ася. — Давай пальто. Свет не хочу включать. Ботинки снимай. Чтоб не стучать...

— Мы что, красть пришли? — пробует шутить Ковалюк.

— Будут языки чесать...

— Чья квартира?

— Матери. Теперь ее нет: уехала...

Из коридора прошли в первую комнату. Из широкого окна видна половинка усеченного месяца, и в комнате довольно светло. Ковалюк уже немного освоился: комната просторная, на полу мягкий ковер, по нему, как по мху в лесу, ступаешь. Стол, диван, кресла, картины на стенах, тиканье больших часов в деревянном футляре.

Вот как, оказывается, могут жить люди.

Ася взяла его за руку, провела по коридорчику и, щелкнув выключателем, втолкнула в небольшую комнатку.

— Можешь в ванне помыться. Я белье принесу, халат. Не бойся — вещи отцовы.

Во взятых немецких городах Ковалюк видел в нескольких квартирах такие умывальные комнаты с ваннами, напоминающими большие железные корыта. Но ни разу в них не мылся. Он и теперь решил обойтись без этого и, чтобы Ася больше не вмешивалась, закрыл дверь на крючок.

Через несколько минут Ася постучала: Белье возьми, на кресло положу.

Ковалюк не отозвался, — не нужно ему чужого белья, его трусы и майка совсем еще чистые. Вообще в том, что Ася послала его в ванную, есть что-то оскорбительное. Словно он в лесу каком живет...

Вымыв руки и сполоснув лицо, тихо вышел из ванной. В коридорчике и в первой комнате Аси не было. Сел на диван, стал ждать. И в следующее мгновенье застыл от удивления: Ася появилась голая и словно застыла посреди комнаты. При свете луны матовой белизной отливало ее тело.