Грусть белых ночей - Иван Науменко

В первый выход на станцию ночь и день студенческая бригада выгружает дрова. От пульмановского вагона до кузова «студебеккера», в который их забрасывают, метров десять. Стоят хлопцы живым конвейером, от вагона до машины, передают один другому плашки. Ковалюку кажется — после такой работы рук не подымешь. Ноют спина, поясница, руки как оловом налиты. Но идет и на следующую ночь, дрова перевозит военизированная организация, она не скупится.

Выгружают что придется — кирпичи, цемент, ящики с разными железными деталями для станков и сами станки, на ящиках надпись «Не кантовать». Чтоб спустить такой ящик на землю, нужны специальные подставки, веревки и не меньше восьми — десяти грузчиков.

Лучше всего — когда случается выгружать продукты. В город прибывают вагоны-ледники с замороженными коровьими и свиными тушами, вагоны с мукой, макаронами, крупами, водкой, разными консервами. В таких случаях разгружающим кроме денег перепадает и кое-что из продуктов. Хорошие хозяева мелочными не бывают: могут списать на «бой», на утруску.

Сутки Ковалюк отдыхает, даже лекции пропускает, на следующие — разгружает товарняк. Погрузка, разгрузка — тяжелая работа. Чтобы держаться на ногах, нужны хорошие харчи. На еду Ковалюк денег теперь не жалеет. Купил у Василя килограмм сала — тот привозит откуда-то, снова стал покупать «коммерческий» хлеб.

Поработав так две недели, Ковалюк рассчитался с долгами, купил на толкучке военные английские ботинки из желтой кожи и немного поношенный, но еще вполне пристойного вида шерстяной костюм в светло-серую полоску. Правда, ботинки хоть и новые, но пропускают воду, костюм, пошитый на гиганта, на худом Ковалюке мотается как на палке, но на такие мелочи можно не обращать внимания.

Ася приходит к нему в комнату каждый вечер. Не считая, как раньше, пятаков, Ковалюк ходит с ней в кино. Он и в комнату к ней заглядывает. Их часто теперь видят вместе.

Неожиданное случилось в тот вечер, когда Ковалюк вернулся в интернат со станции с самой большой получкой. Он сразу отправился к Асе, собираясь как-то это дело отпраздновать, но, переступив порог ее комнаты, замер от неожиданности: Ася сидела за столом с незнакомым мужчиной, на столе — до половины выпитая бутылка водки, закуска. «Муж приехал», — мелькнуло у него в голове. Ася растерянно улыбнулась, но тут же нахмурилась, сделав вид, что не узнает...

Ковалюк, крутнувшись на каблуках, выскочил из комнаты. Успел заметить: у Асиного мужа широкое одутловатое лицо, всклокоченные черные волосы, странно растопыренные ноги. На вид ему лет тридцать.

Асиного мужа для Ковалюка, хоть о нем и слышал, знал, что он есть, до этой минуты словно не существовало. Он никогда не думал о нем. Тот был призраком, привидением — далеким и нереальным. Теперь же он, выходит, явился из небытия, предъявляет на Асю свои права.

Ковалюк несколько раз прошелся по коридору, рассчитывая, что Ася выйдет, что-нибудь объяснит. Она, однако, не появилась. Часа три блуждал он по городу, забрел в магазин, где торговали уцененными вещами, увидев серебряный перстенек, не колеблясь купил. Нес, завернув в бумажку, спрятав во внутренний карман пиджака, радуясь от мысли, что подарит его Асе. Он ей ничего еще никогда не дарил.

Но Ася исчезла. Он каждые пятнадцать-двадцать минут заглядывал в ее комнату. Она все не приходила. Даже в половине десятого вечера, когда синие весенние сумерки окутали улицу, ее все еще не было.

Он не знал, что и думать. В полной растерянности, вне себя заходил в свою комнату, ложился на кровать, но сразу же вскакивал, снова бежал в коридор.

Когда из комнаты все вышли, Ковалюк бросился к тумбочке Бухмача, знал: у того есть охотничий нож. Ножа не нашел.

Через минуту он быстро шел по улице Островского. Ему виделось: Ася с мужем в квартире матери. У него, однако, хватило ума не подниматься на ее этаж и не стучать в двери этой квартиры.

Когда, пробродив среди развалин, Ковалюк вернулся в интернат, он застал Асю в своей комнате. От радости забылось все, что минуту назад разрывало его сердце. Ася была перед ним, она сама к нему пришла. Этого было достаточно, чтобы все как рукой сняло.

Назавтра он спросил о муже, она в ответ только рукой махнула:

— Ну его! Шляется — только душу мотает...

Перстеньку Ася не очень обрадовалась — примерила и тут же сняла.

Они с Асей словно в сговоре против ее мужа, не нужного ни ей, ни ему. Ни презрения, ни ненависти не испытывает к нему Ковалюк.

Весна наступает стремительно: в середине апреля по-летнему тепло — можно ходить без пальто. Во дворах, среди развалин, до позднего вечера звучат детские голоса: наступает пора нескончаемых игр.

— Пойдем в ресторан, — предлагает Ася. — Послушаем музыку, потанцуем.

Он мечтает о другом — о квартире на улице Островского. Раз или два недвусмысленно намекнул, но Ася, ссылаясь на разные причины, отказывается.

Ковалюк успел заметить: Ася сдержанна в проявлении чувств. То, что она сама к нему приходит, еще ничего не значит, — она со всеми ласкова, всем улыбается, охотно принимает знаки внимания. С ним любит ходить по городу, бывает в кино и вообще в людных местах. Видно, ей нравятся его высокий рост и широкие плечи.

В ресторане людей как селедок в бочке. Дымно, шумно. Не найдя свободного места, сразу же уходят. На улице еще светло. День заметно прибавился. На проспекте звенит трамвай. На краю площади — синий вагончик на деревянных подпорках. В нем — тир. Слышны редкие щелчки — кто-то стреляет из духового ружья.

— Зайдем, — предлагает Ася.

Зашли. Белобрысый паренек, отдав последний рубль заведующему тиром, с грустью смотрит на малокалиберную винтовку, которую тот ставит в угол.

Полный, в теплом пальто заведующий тиром, собиравшийся закрывать, ради Аси задерживается. Понравилась она ему. Он даже две свечки зажигает, чтобы легче ей было целиться.

На рубль — две свинцовые пульки. Ася выстрелов не считает, раз за разом переламывает «малокалиберку», вставляет новую пульку, целится. Цели — сова, заяц, волк. Надо попасть в маленький глазок на высунутой планочке, и только тогда нарисованные на кружке жести звери и птицы падают, опрокидываясь вниз головой. Чаще всего Ася целится в волка.

— Вы — настоящий снайпер, — говорит директор, награждая Асю плюшевым зайцем. Не хочет ли пострелять Ковалюк, он даже не спрашивает, а он, Ковалюк, тоже, между прочим, неплохо стреляет: в немецком городе, когда неделю сидели без мяса, одиночными выстрелами из автомата сбивал на харч голубей.

Прижимая зайца к груди, Ася выбежала из тира, возбужденная, радостная:

— Оскомину согнала. Эх, Коля-Николай, не знаешь ты, что такое степь. Степь — это воля. Я, отец, Андрей сядем на коней и летим, летим, только ветер в ушах свищет. За сто километров от училища ускакивали...

— Андрей — это кто?

— Муж мой.

— Говорила, что у тебя парень был. На меня похожий. Под Сталинградом погиб.

— Витьку убили в сорок втором. На охоту в сорок третьем ездили.

Ковалюку стало неприятно. Она угадала его настроение.

— Не задирай пос. Парней у меня хватало. Знаешь, сколько сваталось? — Ее голос зазвенел. — Миллион!.. А выбрала пьяницу. Иногда сама не знаю, чего хочу. Найдет тоска — хоть об стенку лбом. Тогда степь вспоминаю...

На другой день у Ковалюка происходит неожиданный разговор с работником госбезопасности. Тот появился в комнате, когда в ней, кроме Ковалюка, никого не было, показал, вынув из нагрудного кармана обычного серого пиджачка, удостоверение, назвал номер комнаты в доме на площади Свободы, куда нужно явиться.

Когда Ковалюк через час пришел по указанному адресу, его встретили приветливо. Предложив закурить, поинтересовались, как живет, как учится. Но первым же вопросом, заданным официально, поставили в тупик:

— Расскажите, что знаете о Маленде.

Ковалюк рассказал. Между собой они, подпольщики, не таились. В свое время даже отчет о деятельности подполья писали. Об участии Маленды в этой деятельности Ковалюк и рассказал, не скрывая некоторых слабых мест в характере Маленды — горячности, легкомыслия. Сотрудник госбезопасности не проявляет никаких эмоций. Слушает, записывает.

Следующий вопрос еще более неожиданный:

— Что знаете о Гвозде?

Ковалюк даже оторопел. Имя Гвоздя ничего хорошего в памяти не вызывает. Гвоздь был самым злобным врагом подпольщиков, следил за каждым их шагом. В отличие от немцев-жандармов, о местных делах понятия не имевших, предательским нутром чувствовал Гвоздь, кто чем дышит. И людей и обстоятельства знал: до войны был начальником паспортного стола. С первых дней оккупации вступил в полицию. Через два-три месяца немцы раскумекали, что такую редкую пташку, как Гвоздь, накладно держать в полиции. Демонстративно его оттуда выгнали, обвинив в неисправном несении службы, отобрали перед строем винтовку. Сделали шпиком.

Большинство провалов, арестов, расстрелов связано с Гвоздем.