Фехтмейстер - Владимир Свержин

— Помилосердствуйте! — заикаясь, вымолвил хозяин кинжала. — Да как же можно-то? Да что же вы такое?.. Ведь самоубийство — грех великий!

— Кто в силу Отца нашего не верует — тот лишь самогубствует! А ежели вера крепка, то ни сталь, ни пуля не страшны. Когда словам моим веры не имеете — сами гляньте.

С этими словами Распутин надсадно крякнул и с силой вогнал украшенную извивами Дамаска сталь кинжала себе в живот. Гости ахнули и попятились, не ведая, то ли пуститься наутек, то ли звать полицию, а вкупе с ней и карету «скорой помощи». Острие торчало из спины бывшего конокрада, но он нимало не обращал внимания на сей вопиющий факт.

— Вот так-то, — назидательно произнес Старец, выдергивая залитое кровью оружие из раны. — А нут-ка, кто тут с иголкой управляться может? Заштопайте-ка мне одежу. Вишь, прохудилась.

— Григорий Ефимович, — запинаясь, расширив от ужаса глаза, проговорил дежурный офицер, оглядываясь в сторону молчащего телефона, точно ожидая у него поддержки, — из Царского Села звонили. Сам, — охранник кивком указал в сторону портрета самодержца. — Велено срочно доставить вас.

— А если не пожелаю ехать? — подбоченился Распутин.

Офицер сглотнул подступивший к горлу комок. После всего только что увиденного сообщать Просветленному, что в случае неповиновения его приказано доставить силой, ревностному служаке почему-то не хотелось.

— Не горюй! — Старец хлопнул телохранителя по плечу. — Что нос повесил, как старый дед хотелку? Вот посидим и поедем к Папа, раз уж так ему в голову вступило.

ГЛАВА 20

Сегодняшние новости, как правило, слишком правдивы, чтобы быть хорошими.

Глаза Барраппы уже вполне привыкли к окружающей темноте. Камера следственного изолятора контрразведки Петроградского военного округа была «нумером на две персоны», однако сейчас ему случилось расположиться в узких, точно коридор, апартаментах в гордом одиночестве. Он прислушивался, стараясь вычленить какие-либо звуки из давящей тишины. Через окно скорее чудились, нежели слышались суетливые голоса будничного города. За дверью время от времени громыхали сапоги надзирателя — щекастого, точно бульдог, детины с отсутствующим взглядом выцветших, подобно местному небу, голубовато-белесых гляделок.

Так прошли сутки. Понимая, что с железной дверью и зарешеченным окошком под самым потолком ничего не поделаешь, Барраппа завалился на измочаленный предыдущими жильцами тюфяк и неожиданно для себя быстро уснул. Усталость навалилась медведем, не давая поднять головы и лишая возможности сопротивляться. Неведомо, как долго проспал он, но пробуждение обрадовало полным восстановлением сил. Узник вскочил, ежась от холода, и так же, как всякий день прежде, начал выполнять заученные с детства упражнения, ставшие едва ли не священным ритуалом.

Железная пластина на двери, закрывавшая круглое застекленное отверстие, тут же отъехала в сторону, демонстрируя ничего не выражающий, почти совиный глаз.

— Не положено! — донеслось из тюремного коридора.

Посреди дня дверь отворилась, и подследственному была выдана миска какой-то баланды с куском черного хлеба. Чуть позже посуда была отобрана бдительным надзирателем, четко усвоившим указанную в сопроводительном документе арестанта склонность к побегу и, должно быть, опасавшимся, как бы тот не сделал подкоп этими нехитрыми орудиями.

Конечно, рыть подземный ход, подобно графу Монте-Кристо, сербский капрал не собирался. Но в одном надсмотрщик был прав — все это время мысли Барраппы были направлены к одному — покинуть эти стены. Если бы перед ним стал вопрос, расправиться ли для этого с охранником или же сохранить ему жизнь, — долго бы над этим заключенный не раздумывал. Снова и снова Барраппа возвращался мыслями к недавней встрече со звериного вида бородачом, в глазах которого ясно читалась обуянность демоном. Впрочем, ясно ли? Сколько раз за последние годы он сталкивался с тем, что очевидное для него для всех прочих оставалось тайной за семью печатями.

«Надо действовать, — твердил себе нотер. — Надо как можно быстрее выбираться отсюда. Лаис одной не под силу управиться и с демоном и с тем чудовищем в человеческом облике, которое взяло на себя неблагодарную роль жеребца для повелителя бесовских легионов. Если сейчас не успеть, другого шанса не будет».

Однако как ни силился Барраппа отыскать хоть малейшую лазейку — все тщетно. Он пытался поймать взглядом тупой взгляд тюремщика, чтобы подчинить его сознание, заставить открыть дверь и провести через посты. Но глаза надзирателя оставались, как и прежде, пустыми и ничего не выражающими. Он мог бы напасть на этого детину, обезоружить, но выйти… Нет, это было чересчур опасно, сейчас у него просто нет права так рисковать собой. Необходимо было дать знать собратьям на воле о своей участи. Но как?!

Петр Длугаш лежал на продавленном тюфяке, пытаясь рассмотреть терявшийся во тьме высокий потолок, и в отчаянии подгонял собственные мысли, требуя от них совершить невозможное.

Когда по коридору вновь затопали тяжелые сапоги, Барраппа невольно вскинулся, ожидая, что, быть может, случай подбросит ему шальную удачу. К звуку уже знакомых шагов надзирателя примешивался еще один, новый. Так обычно ходят небольшие люди, склонные к шумным нервным речам и яростной жестикуляции. Они точно подпрыгивают, чтобы казаться больше.

Заслонка на двери вновь отошла в сторону, поднесенный к отверстию фонарь выхватил из тьмы углы камеры, заскрежетали тяжелые засовы, клацнул замок, и надзиратель сонно втолкнул внутрь худосочного субъекта с докторской бородкой в золотом велосипеде-пенсне.

— Сатрап! Я не позволю с собой так обращаться! — вполне оправдывая ожидания Барраппы, звонко крикнул его новый сосед.

— Да иди уж, чего горланить! — без злобы, да, впрочем, и без каких-либо иных чувств, проговорил тюремщик, закрывая ладонью распахнутый зевотой рот. — Кормят тут к полудню. Тюфяк есть. А ежели следователь прикажет, то днем с двух до трех будет тебе прогулка.

— Я требую, чтобы вы обращались ко мне на вы! Я в конце концов…

Неведомо, что хотел сообщить вновь прибывший субъект после конца концов, поскольку дверь за ним захлопнулась, не давая гневливому арестанту развить затронутую тему.

— Сатрап! — Заключенный стукнул было кулаками по двери, но, ойкнув от неожиданной боли, продолжил вопль уже без рукоприкладства: — Полицейская крыса! Негодяй!

— Время спать, — со вздохом проговорил Барраппа, пытаясь унять шум.

— О, простите! Я вас не заметил. Доброй ночи, гражданин, — с пафосом, но уже без крика продолжил его сокамерник. — Позвольте мне представиться. Францевич Людвик Казимирович, присяжный поверенный и адвокат.

— Петр Длугаш, капрал сербский армий, — чуть приподнялся на лежанке Барраппа.

— За что вас? — участливо поинтересовался новый арестант.

— Документ не был, говорить плохо, сказали — шпион.

— Ничего, разберутся, я вас уверяю, — обнадежил присяжный поверенный. — А вот у меня ерунда какая-то. Мне подбросили фальшивые купюры. Говорят, что их нашлепали то ли немцы, то ли австрияки, и, мол, я с ними в сговоре. Ну уж нет — это все козни моих врагов! Я вижу их насквозь! Они хотят заставить меня замолчать!..

«Какие достойные люди», — подумал Барраппа, но вслух только тяжело вздохнул.

— Но мой голос всегда на стороне угнетенных, — не унимался Францевич. — В конце концов, в России есть закон! И справедливость! И они восторжествуют! Быть может, вы слышали о недавнем суде над социалистами-непримиренцами? Я выступал там…

— Давай спать, — оборвал его Барраппа. — Завтра говорить.

Он повернулся лицом к стене, стараясь вновь сконцентрироваться на идее скорейшего побега.

Николай II был хмур и выглядел раздраженным и усталым. Конечно, он не мог позволить себе опуститься до того, чтобы кричать на собеседника, но сейчас ему больше всего на свете хотелось сломать вращаемый в пальцах заточенный карандаш, которым он делал пометки в записной книжке, и заорать во все горло: «Да они что там, очумели, канальи?!» — но жребий монарха лишал его этой последней радости.

Между тем осанистый докладчик, держа перед собой раскрытую папку, обтянутую кордовской тисненой кожей, продолжал:

— По данным комиссии, созданной начальником штаба VII армии генерал-майором Головиным, маршевые роты приходят к месту дислокации своих полков уже поголовно обутые в старую изношенную обувь.

— Но ведь здесь же им выдают новешенькие сапоги?!

— Так точно, ваше величество. Генерал-майор Головин сам лично выяснял это странное обстоятельство и пришел к неутешительному выводу: проходя через села, едва ли не все солдаты меняют новые сапоги на старые.