Провинциальный человек - Виктор Потанин

— Тебе Коля сказал уже...

— Ничего я не знаю.

— У Марии Верка убилась. На мотоцикле...

— Каком мотоцикле?

— Получил премию Мишка Лобанов — новый «Урал». Ну как же — обмыть надо. А дочь, Нинка: прокати, прокати, папка! Он не хотел, говорят, но дочь настояла. Ну что, сели, поехали. Сзади Нинка, а Верка-то в коляске. Только до первых бугров — и в кювет. Ну, он пьяный дак. Сам живой, дочка живая, а Верку не откачали...

— А врачи?

— Что врачи. Свои были. Из Темрюка вызвали. Не смогли! — женщина заплакала и заохала, закрылась платком.

Алеша зашатался на месте.

— Я пойду к ней, к Марии...

— Не до тебя ей. Потом... — сказал Николай. — Походи лучше здесь, отдохни.

Ноги сами принесли на обрыв. Море шумело, горел прожектор... Алеша знал, что жизнь теперь прошла и пропала. Он смотрел вперед, его никто не видел, и он плакал. «Из-за меня, из-за меня дочка ее погибла! Отпустил бы поискать и тогда бы... Мария сама просила...»

Жить ему не хотелось. На другой день он не встал с постели. Колина тетка сидела возле него как сиделка.

— Не вини ты себя, не надо! Ну что ты напускаешь, Алеша? Я прямо не знаю, как тебя отдувать? Не виноват ты!.. Вон чё разожгло парня. И болезнь у тебя есть, путевку зря не дадут...

Он молчал, к стене отворачивался, а в горле стояла спазма. Коля щурился, усмехался.

— Иди, сдавайся властям. Ты, конечно, убил! Ты же вел мотоцикл!

— Замолчи, Коля. Мне тяжело. Где Мария?

И тетка снова вступилась:

— У каждого своя судьба, Алеша. Выше судьбы не прыгнешь. У тебя еще все впереди. Все будет. И лучше будет...

— Ты чё, сынок, да кого ты зовешь-то? Опять, гляди, поберестенел... Чё с тобой?

Когда он открыл глаза, над ним стоял незнакомец. Он вспоминал, смотрел на него — и не мог...

— Да это я, я, Василей Петрович! Чё-то тебе приснилося. У меня тоже сынок во сне разговаривал. А я его попою с чайной ложечки — у него и пройдет. До пятнадцати лет поил, а теперь кто поит?

— Что со мной? — приподнялся Алеша.

— Все нормально, нормально. Повернись-ка на правый бок, успокойся. Ох, гляжу — горе с вами. Но поднимать-то вас надо. Кто наставит-то, если мы умрем...

Но Алеша уже узнал его, успокоился. Он повернулся на правый бок и затих. И сразу опустился в чудные звуки. Далеко-далеко пели трубы. Он оделся и вышел во двор. Там никого не было, и поселок тоже пустой, безлюдный... «Где ж народ?» Но снова отвлекли трубы. Звук был глухой и печальный. Он шел сверху, с дальних холмов и катился вниз, прямо к морю. Тишина, не шевельнется травинка, потому и звук был такой пологий, отчетливый. А может, просто громко играли. Он догадался теперь — это оркестр, это пели тяжелые трубы. Он вышел на улицу и встал на пригорок. И сразу увидел людей. Их было много, так много, что он напугался. Они поднимались на холм и шли медленно, как будто со спутанными ногами. Но все равно они поднимались все выше и выше, и скоро между небом и вершиной холма не осталось места. А сверху, прямо в людей, светило солнце. Его прямые лучи били отвесно, и там, куда они упирались, что-то играло, блестело. «Да это же гроб, крышка гроба», — вдруг догадался Алеша, и все в нем замерло, сжалось. Музыка ударила с оглушительной силой — как выдержали трубы, а люди перевалили уже на другую сторону холма, и теперь они шли быстрее. Музыка еще раз вздохнула и стихла. Людей тоже не стало. Ушли. Алеша не шевелился. «Вот теперь они подходят к могиле, вот теперь Мария прощается...» Он не ошибся: с холма опять долетела музыка. Он не мог больше вынести. Зашел в дом, упал на кровать. А на следующий день он уехал. Возле Керчи снова увидел море и плыл по проливу. Море было спокойное, чистое, люди смеялись — мол, лето вернулось. Далеко, в самой чистой, синей воде, резвились дельфины. Он их видел впервые, и дельфины его обманули. Они походили на темных продолговатых щук. Через день, в санатории, он зашел в главный корпус, встретил начальство и сказал, что получил телеграмму: болеет мать, надо срочно выехать... Его отпустили на несколько дней и сказали, что сохранят место. А он знал, что уже не вернется. В последний раз утром пришел на берег. Море было чужое, холодное, отливало серым, почти лунным блеском. И поднимались волны — готовился шторм. Ветер тоже был холодный и цепкий — пугал прохожих. Потом в этот ветер вошел стук колес. Их было много — тысячи колес, миллионы. И все они стучали в голову, били прямо в затылок. И он не выдержал, поднял голову и сразу проснулся.

— Ну чё, отдохнул? А я уж чай выпил, весь табак выкурил. Хорошо у тебя, не дует. А я в Тамани выбрал плацкарту, часа три проехал, подумал — не ладно делаю. Доплатил бригадиру — и к тебе. Еду, тебя стесняю...

— Да что вы!

— Ничего, сойду скоро! Сейчас городок небольшой, мне туда сперва. Там сынок на строительстве. Конвой убрали уже... Да скоро и по чистой... Вот бы вас познакомить.

— Вы же в Саратов? — удивился Алеша.

— Потом и в Саратов. Куда торопиться? Буду один, пока жену в Тамани оставил, пусть поживет у могилки. Все веселее Марие будет лежать. Чего уж говорить-то. Не сохранили дак...

— Какой Марии? — вздрогнул Алеша.

— Дочке, дочке. А про твою я не знаю... У каждого из нас есть Мария. Только не всегда бережем.

— Я не понял... — И в Алеше опять все замерзло, как в тот день, когда увидел людей на холме.

— А-а-а. Потом поймешь, все поймешь, сынок. Ты пока на учениях. Помнишь, про лесок-то рассказывал, про диверсантов. Будут и у тебя бои. Только не приклоняй сильно голову. И не трусь!

— Ладно, — улыбнулся Алеша. — А вообще-то, спасибо вам!

— А за что? Не говори ничё и не думай. Я ведь не тебя убеждал. Нет, сынок, не тебя!.. Я себя убеждал, уговаривал. Сколько, мол, штормов перенес, а теперь вон какой... Да ничё! Еще поплавам, Алеша! Эх, была не была!.. А Марии-то напиши.

— Ладно, ладно, — обещал Алеша и улыбался тихой, смущенной улыбкой.

— А вон уж мои домики!.. Ехали, ехали и приехали. Сынок-то, представляю, обрадуется.

Алеша смотрел в окно и щурил глаза. Дышалось теперь легко и ничего не болело...

Поезд дернулся и остановился. Сосед подал ему руку и вышел в тамбур. Вскоре Алеша увидел на перроне его тяжелую сутулую спину. Потом все исчезло. А через минуту поезд качнулся, двинулся и скоро вырвался за окраины, и колеса стучали все быстрее, быстрее. Вагон качался, а ему казалось, что он опять на обрыве, а дальше — волны, волны и волны, шагни вниз и потонешь. Но он не мог шагнуть, потому что его удерживала Мария. Подошел еще кто-то и встал за спиной, но он сразу узнал по дыханию. Это была мать — ее дыхание. Он повернулся, вглядываясь в их лица. Потом эти лица сошлись в одно, и тогда он увидел свет. Он был такой густой, такой яркий, что сразу открылись глаза. Но это просто кончился дождь, вышло солнце, и поля засияли. Уже спокойные, тихие, готовые к первому снегу.

Все пройдет, Мария...

Шли двое тихими полянами. Пахло травой и прелыми листьями. Вечерело, березы клубились. Рос туман над полями, растекаясь внизу сизым молоком.

Они долго задержались в лесу, теперь несли корзины с белыми грибами. Грибы в сумерках матово горели. Мария была серьезна, бледна, простуженно кашляла. Анна Ефимовна удивлялась всему, замирая от любого звука, радуясь ранней осени в полях, туману. В густом нескошенном овсе вдруг кулик застонал, и Анна Ефимовна вздрогнула, напряглась в слухе, прижав ладонь к виску. На краю неба уже поднялись звезды. Анна Ефимовна запела странную далекую песню:

Мимо рощицы дороженька торна-а-а,Что торным торна, пробита до песка-а-а,Знаю, знаю, кто дороженьку тори-и-ил —Добрый молодец ко девице ходи-и-ил...

Пела она проголосно, как поют в одиночестве, растягивая щемяще слова. Песня пришла старая, как и сама она, потому сильно нравилась Анне Ефимовне.

— Эх, Мария, теперь не поют так. И любят хуже — гуща не та... Н-да. А ты скоро замуж? В девках, что ли, вековать?

— Я уеду отсюда. Вы же знаете. Завтра отнесу заявление Кокину. Даже рад будет. И районо убедит.

— Не чуди, Мария. Все твои обиды — сухая трава... Дунуло — и нет. Э-эх, да что... Все пройдет, Мария... Все проходит. И Кокин не век директором.

— Анна Ефимовна, послушайте, мочи нет. Хочется ходить без оглядки, а Кокин в рабочие планы суется, все тетрадки обнюхал... Нет, уеду.

— Слабая ты, Мария, а почему? Все напрямик хочу — это серьезно?.. Ну, твои обиды, работа без домашних заданий? Может, проба? Ты же умница, разумница — в старой воде не моешься... А чего же ты хочешь?

Мария закашлялась. Трудно понять — то ли плачет она, то ли кашляет.

— Ну, прости старуху — последний раз попытала...

Замолчали. Поля спали. Березы тоже спали, и трава — тоже, и кулик заснул. Туман в свете месяца качался медленно, сонно, и казалось, что в полях всегда ночь, тишина, никогда здесь не ходили комбайны, машины, не ругались шоферы, никогда не рвал березы грозовой ветер, никогда не настигал овсы град, не кричали дикие гуси. Хотелось идти и идти тихими полями, чтоб никуда не приходить, забыться, переживая в себе ночь, тишину, еще не рожденные думы. Не хотелось в такую ночь обижать человека, говорить ему злое, печальное, хотелось говорить милое, тихое, чтоб смыть с него всю боль, заботы, чтоб стал человек светлым, утренним, забыл плохое о себе, вспомнил только хорошее.