Провинциальный человек - Виктор Потанин

— Видел? — спросил старик. И опять не дождался ответа. — Ястреб — это беда. Меня в детстве тоже чуть не заклевала птица. Мы с тятей к тетке пошли в соседню деревню. А мне уж — десятый годок... Я говорю: тять, я по ближней дороге пойду? Ладно, сынок, иди, говорит. Ну я и пошел. Иду, а навстречу мне зайчонок бежит. Смотрю, а глазок-то у него нет — выклеваны, да-а. Он бежит и на коряги, на пни натыкается. Жалко его стало. Зазевался и не успел моргнуть, как на голову мне кто-то — бах! — свалился и ну клевать. Я не соображу, крик поднял, а он — еще пуще. Я закричал со всей мочи, ручонками машу, а он меня долбит... Так хорошо, тятя соседней дорожкой шел, а ходил-то всегда с ружьем. Он у меня егерем был. Тятя набежал да и пристрелил ястребка-то. Это порода, говорит, такая есть. Им лучше не попадайся. Ох и злющи-и. Посмотрели, а в метрах десяти — гнездо. У него птенчики были. Он, видно, их охранял. Во какой!

— А где жили-то вы?

— А везде! И здесь, и у хохлов, и в Сибири. Ты спроси: где я не жил? Везде жил. В Сибири жили смолоду со старухой. Я ее украл. У ей жених был, а я, видно, больше ей приглянулся. Там уже все сговорено было о свадьбе... Потом скрывались мы с ней. На кордоне обосновались. Я лесником работал.

— А дети-то у вас есть? — спросил я.

— Были. Да сплыли. Первый-то хороший был мальчонка. Кудрявый, по отцу. Сидит, бывало, у окна, а как увидит меня, засмеется, в ладоши захлопат: тятя, мол, тятя... А потом жар сделался. Заболел, заболел да и помер. Старуха убиватся. Ну а я гробик сколотил и зарыл его.

— Сам зарыл?

— Сам. А никого рядом не было. На кордоне же.

— А потом дети были?

— Были. Много было. Пять или шесть. Да все помирали. Потом старухи сказали: не надо было самому ребенка зарывать — примета така нехороша. Вот всех и схоронил. Поживут два-три годика, а потом — в земельку.

— Так ни одного и не осталось?

— Приемна дочь есть. Она на Кубани живет. Посылки мне шлет. То конфеток, то крупки — и то рад. Один ведь живу.

— А жена?

— А старуха-то померла. Захворала, захворала — и туда же... Вот так и живу один. Жаль, конечно, старухи. До последнего все надеялся. Я уж ее сам и в уборну водил, и на печке ей голову мыл, обтирал. В баню-то уж она не решалась. Мы хорошо с ней жили, не похаю, ох, не похаю...

— А кто же за вами ходит?

— А че за мной ходить? Я не маленькой, слава богу. Сам хожу. Руки, ноги, голова — все целехонько... Вон с Шариком и живем. Аха, Шарик?

Шарик хвостом застукал по земле и прижался к хозяину.

В это время замычала корова. Подошла хозяйка. Я кинулся открывать калитку, потом задержался в ограде и слышал, как Татьяна уговаривала свою кормилицу, ласкала ее, а потом молоко стало звенеть о подойник. Я заслушался, оцепенел.

— Зови дедушку-то. Он давно ждет, — подала голос Татьяна.

Я пригласил старичка. Хозяйка налила ему полный бидончик. Он обтер губы платочком, потом сразу отпил из бидончика. Попрощался. Пошел тихим шагом. Собака бегала вокруг него кругами, подпрыгивала, наверно, очень его любила.

— Одинокий, — заговорил я. — И собачке рад... Трудно мужику одному стариться... Без женского глазу.

— Да у него порядка больше, чем у любой бабы... Это ж кума Григорий. Неуж не понял?

— Как?! Кума?..

— Да соседска девчонка его так прозвала. Бабка-то ему через забор: кум да кум... А девчонка-то малехонька, кого она понимат, вот и переиначила кума-то в куму... И пошло по деревне так...

Я возвращался медленно. Прошел специально по переулку. Возле домика кумы Григория задержался. Было тихо. Окна мягко горели. Белые занавески приветливо вглядывались в синюю темноту. С реки веяло прохладой. На другом берегу таинственно и тихо дремали березы. Они много видели на своем веку. Ведь деревья живут дольше человека и знают о нем больше, чем сам человек о себе...

Шторм

Поезд мчался сердито, уверенно, вагон качало, как лодку. «Куда торопится машинист? Куда?» — думал Алеша и жадно курил. А за окном согнулись деревья, в темных тучах мелькали птицы — то ли голуби, то ли галки. Птицам чудилась уже зима, потому они кричали, метались.

Эта боль птиц передалась и Алеше и смешалась с его собственной болью. Он ехал с юга, с теплого моря, где с ним случилось несчастье. Он смотрел теперь на осенний дождь, на печальных галок и все думал об этом, только об этом.

Год назад Алеша заболел. Врачи сказали — пустое дело, теперь у каждого бессонница, нервы, надо просто меньше читать, меньше думать и хорошо бы на месяц к морю. Врачам виднее, а у матери — горе, и сестренка плачет, кулачки сжала: «Да брось ты свои книжки, Алеша!» А он опять сдал экзамены на «отлично». Перешел на последний курс, дома рады. Но все равно достали ему путевку санаторного типа: пусть забудется, отдохнет. Путевка на сентябрь — самый бархатный месяц. Да только беда — как раз начало занятий. «Ничего, не сгорит институт, потерпит», — так решили в семье.

Вначале завернул в Краснодар к другу детства. Когда-то жили в одном доме, в одном подъезде, сроднились, как братья. Завернул, а Николая нет дома: позвали к тетке помочь с уборкой винограда. А та живет у Азовского моря.

В Краснодаре — зной, сухой ветер, тополя запылились, обвисли. И на дорогах теснота: все машины, машины, бегут куда-то, как веселое стадо. И людей полно, как на базаре — шумят, торопятся, не понять их. Зашел к соседям. Те смеются: «Чего повял, парень? К Николаю ведь можно автобусом, на Темрюк — прямая стрела. А там рядом...»

«Зачем поехал? Зачем?» — И опять закрылись глаза от боли. Но это не боль даже — хуже. Ту хоть можно задержать где-то, отвлечься, а здесь совсем нет покоя: точно приставили к виску большой гвоздь, размахнулись — и вот ударят сейчас, вгонят по шляпку. Ударят, но что-то медлят, уж лучше бы скорей били, скорей бы... И он не выдержал, поднял голову. И сразу вздрогнул, прижался в угол: в дверях стоял незнакомец. Лицо усталое, как от болезни.

— Напугал тебя?

— Хорошо, хорошо, — забормотал невпопад Алеша, и еще сильней испугался.

— Я потихоньку, не помешаю... — Он все еще стоял в дверях, моргал вопросительно.

И тогда Алеша пригласил:

— Располагайтесь. Я один тут...

— А я согласно билета.

— Разве станция?

— Только что...

Но Алеша не видел станции, пропустил.

— Сынок, помираю без курева. Не задымлю тебя?

— Курите, курите! — почему-то обрадовался Алеша, засуетился. Ему стало лучше с чужим человеком, а то совсем потерял себя. Да и тот не молчал, улыбался.

— К морю ездил, сынок?

— К морю... — ответил Алеша и вытянул шею. Но это ветер свистел в вентиляторах, как будто выла собака.

— А загар кому продал? Мамке как отчитаешься?

— Мне нельзя загорать, — смутился Алеша и опустил низко голову.

— И мне запрещают. Кровяное большое давление. Давит кровь, не унять.

— Вы бы лечились! — И опять Алеше стало полегче, и он не заметил, как вошел в разговор.

— Кого... Одно лечишь — друго калечишь. Кабы жись сама не давила. Подтыкат добро под лопатки... Ну чё, покурим, студент?

— Откуда вы знаете?

— А, поди, не студент? Все вижу, парень. Две руки у тебя, две ноги.

— Сколько? — не понял Алеша, и вдруг дошла шутка, и засмеялся. И снова легче дыханию, будто споткнулось о него теплое облако, захватило всего, понесло. А сосед к нему ближе подвинулся.

— Ты зови меня просто Василеем. Можно даже Васильем Петровичем, а дядей Васей не зови, не люблю. Как-то скользко выходит, да и какой я тебе дядя?

Алеша промолчал. Он смотрел в окно. Мелькали темные поля, перелески, и эта темень в поле — пустая земля. С нее сжали все, вспахали стерню и оставили — отдыхай теперь до весны. И она затихла вся, и дождь над ней как одеяло, и ничего ей не страшно. И Алеша тоже присмирел, успокоился, вагон монотонно постукивал, в купе было чисто, прохладно, пахло свежим бельем, сигаретами, колеса не замолкали, и хотелось так ехать, ехать, чтобы все забыть, потеряться, а потом снова где-то проснуться, воскреснуть и зажить счастливо, по-новому, и чтоб рядом были и мать, и сестренка — его кровь и душа. Отвлек его Василий Петрович.

— Тяжело на учебе?

— Да нет, легко даже, — усмехнулся он, закурил.

— А ты не хвастай. Везде тяжело. И на войне, и в семье, и в работе. А учеба — та же работа.

— Вы воевали? — оживился Алеша. Он любил старых солдат-ветеранов, завидовал их жизни, воспоминаниям.

— Всю войну от звонка до звонка. Такого, сынок, нагляделся... И горел, и тонул, и землей засыпало. А я встану, отряхнусь да опять пошел. Думал: жись моя вечна. Да, видно, не вечна. Все теперь заболело.

— Вы бы путевку взяли, Василий... Как ваше отчество, забыл?

— А давай выпьем по полной и вспомним.

Он достал из чемодана «Столичную», обтер чистым платком, поставил на столик. Так же неторопливо достал стаканчики, зеленого лука и вдруг улыбнулся доверчиво, по-родному. Глаза приблизились и раскрылись.

— У меня горе, парень. С похорон еду... Вот сижу с тобой, а горе ест меня, изглодало. Нет, не могу, честно слово. Давай зальем, выпьем...