Честь - Гумер Баширов

— А какой вред от этого? Говорят, слезы облегчают, человеческое горе.

— Это смотря по тому, где и когда. В твоих руках гармонь плачет, словно человек, даже стонет.

Зиннат почувствовал, что убежденность Хайдара может покорить его, и, как бы не желая поддаваться, нетерпеливо повел плечами.

— Кому нужны эти твои стоны?! Особенно сейчас, когда враг превращает наши города в руины! Разве мало печали у народа? Разве мало горя у родины? А ты еще тут вселяешь в сердца уныние...

— Может, мне для этих баб и мальчишек фокстроты наигрывать? — усмехнулся Зиннат. — Пусть кружатся парами вокруг копен...

— Нет, Зиннат. Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Настоящая музыка обладает такой чудодейственной силой, что, помимо твоей воли, проникает в сердце, будит самые лучшие, самые сокровенные чувства, такие, которые ты, может быть, и сам в себе не подозревал. После хорошей музыки ты как бы становишься чище, свежее.

— Да, верно... — прошептал Зиннат, забыв, что только что пытался спорить с Хайдаром.

— Так вот, музыка — великая сила! И думается мне, человек, владеющий этой силой, не должен беззастенчиво тревожить души людей. Вот я и спрашиваю тебя, почему бы тебе, вместо того чтобы растрачивать талант на бесцельные стенания, не поставить его на службу народу!

Зиннат вскинул на Хайдара удивленные глаза:

— Каким это образом?

— Хоть ты и беспартийный, Зиннат, но должен понимать свою ответственность. Сейчас ты нужен здесь больше, чем когда бы то ни было. Играй, Зиннат! Пусть твоя гармонь исцеляет душевные раны, пусть женщины, юнцы, седобородые старики, вспоминая мужей, отцов, сыновей, верят в счастливую встречу с ними, верят в скорую победу над врагом. Вдохновляй их, поднимай настроение!

«Неужели Хайдар прав?..» Зиннат пошевелил пальцами правой руки, не смея верить этой, даже маленькой надежде.

Заметив, что Зиннат колеблется, Хайдар сказал:

— Знаешь, что я посоветую тебе?

— Ну?

— По-моему, ты должен подать заявление в музыкальную школу. Это — первое. Второе — до отъезда в школу поработай в нашей избе-читальне. Труд, друг мой, лучший исцелитель всех болезней. Заодно будешь упражнять правую руку.

— Ты и вправду думаешь, что удастся? — с сомнением спросил Зиннат.

— А почему же не удастся? Надо только захотеть! Ты поверь в это! Всем сердцем, всей душой поверь! Разве есть на свете такое, чего не переборет человек? Посмотри на бригаду Нэфисэ...

Зиннат равнодушно махнул рукой:

— А ты не слышал еще? Не вышло у них ничего.

— Как не вышло? — вскочил Хайдар. — Кто тебе сказал?

Зиннат только плечами повел:

— Получили только половину. Сайфи говорил. Он сам и взвешивал.

— Постой! Не ослышался ли ты? Ведь тогда все рухнет! Понимаешь ли ты это?

Но Зиннат не отвечал. Его широко раскрытые глаза были устремлены на рисунок, прислоненный к будильнику. Она!..

Хайдар начал торопливо прибирать бумаги, разбросанные по столу, сердясь на свою неосторожность, на то, что так явно, так нелепо обнаружил свои чувства к Нэфисэ. Но было уже поздно.

— Это пустяки, — смущенно кивнул он головой на свой рисунок. — Просто руки чесались. Так же я мог нарисовать вон и тот цветок. Дело, собственно говоря, не в этом, дело в пшенице...

Но теперь Зиннату было безразлично, что говорит Хайдар. Он рывком схватил гармонь и, взглянув как-то странно на Хайдара, выбежал из дому.

С улицы донесся протяжный стон гармонии. «А-ах!» — охнула она, словно человек, которому трудно превозмочь горе.

Эти жалобные звуки совсем расстроили Хайдара, но мысль о пшенице опять заняла его: надо узнать, проверить.

Хайдар уже начал одеваться, когда в сени вошла Мэулихэ и, часто и тяжело дыша, опустилась на порог.

— Ах, сынок! — запричитала она. — Что делать? Как быть? Йа, алла!..

— Что такое, мама? — склонился над ней Хайдар. — Не больна ли? Какое еще несчастье случилось?

— Ах, сынок! Несчастье... да какое! Все, все пошло прахом. Опозорились, осрамились перед народом. — Голос ее задрожал. — И не только это. Нэфисэ ушла от свекрови... Нигде ее нет... О, алла! И ночь такая темная... Ни Айсылу, ни Тимери нет дома. Что будем делать?

— Как, совсем ушла?

— Говорят, совсем. Хадичэ вся опухла от слез.

Хайдар торопливо затянул ремень, положил в карман фонарик и уже на ходу крикнул матери:

— Искать, надо искать! Сейчас же! Я побегу в правление, а оттуда — в поле.

4

Ночь была душная, глухая, и густой мрак, казалось, давит на плечи.

Нэфисэ торопливо шла по деревне, сама не зная, куда и зачем идет. В узком переулке совсем рядом возникли две неясные тени и мгновенно исчезли. Из-под ног испуганно шарахнулась белая стайка дремавших посреди дороги гусей. Нэфисэ ничего не замечала.

Не в силах понять случившегося, она остановилась.

Кругом было тихо и темно. Избы, словно впавшие в раздумье старики, стояли хмурые, молчаливые; рябины и черемухи, опустив тяжелые ветви на ограды, грустно глядели на нее.

Прижав к груди свой узелок, Нэфисэ вновь заторопилась. Надо немедленно, сейчас же что-то предпринять! Но что?

Она пронеслась мимо покривившихся плетней, под ногами зашуршала сухая трава. Вдруг Нэфисэ задела ногой широкий плоский камень и, точно очнувшись от забытья, остановилась. На миг ее охватило такое ощущение, какое она испытывала в детстве, когда, выбежав за ворота, сразу попадала босыми ногами на гладкую, чуть теплую поверхность этого камня. Растрепанная, большеглазая девочка очень любила прыгать на нем, приговаривая и весело хлопая в ладоши. У Нэфисэ сжалось сердце. Она подняла голову и взглянула сквозь слезы на обнесенный высоким забором отцовский дом.

Сейчас, как в девичьи годы, когда она, прячась от отца, возвращалась вечерами с гулянок, на нее тихо смотрели старые черемухи и, склонившись через забор, гладили ее щеки шершавыми листьями. Казалось, они говорили: «Вернулась? Заходи. Нам было скучно без тебя».

Перед ней высились большие ворота, тускло блестела скоба у калитки. Ее голубая кровать, наверное, стоит, как и прежде, в углу горницы у дощатой перегородки и покрыта голубым с белыми цветами одеялом...

Где-то в конце улицы завыла собака. Нэфисэ вздрогнула. Ей почудилось, будто у самого уха опять хихикает Сайфи: «Пустое дело, выдумки! Откуда у тебя столько хлеба возьмется?»

— Врешь, бесстыжий! — крикнула с ненавистью Нэфисэ и побежала дальше по улице.

Вскоре она была уже на другом конце деревни.

Скрипнули жердяные ворота, и огонек, едва видимый сквозь занавешенные окна, колыхнулся и исчез. В сенях послышался шорох, открылась дверь. На крылечке показалась старуха в белой, длинной, до пят, ночной рубашке.

— Кто там?

— Это я, Нэфисэ! Мне бы Айсылу-апа...

— Нэфисэ? — Не торопясь с ответом, старуха спустилась с крыльца. — Айсылу нужно тебе? Не вернулась она еще, доченька. Сама жду не дождусь. В Алмалы с уборкой опять плохо. Говорила, не вернется, пока не наладит там. Дело у тебя какое к ней есть?

— Да, нужна она мне очень. Думала — застану...

Старуха, обеспокоенная взволнованным голосом Нэфисэ, подошла ближе.

— Постой! Сказать, что в поле идешь — не время. Куда же это ты собралась в такую темень?

— В поле иду... на гумно, пшеницу искать...

Оставив в недоумении старуху, Нэфисэ выбежала на улицу и исчезла в темноте.

Выйдя на большак, затененный развесистыми ивами, Нэфисэ быстро зашагала к мосту. На ее разгоряченное лицо дохнуло прохладой, до слуха донеслось ласковое журчанье речки. Вспыхнула зарница и осветила на миг черные неподвижные деревья, наклонившиеся над водой.

Но вот мост остался позади. Придорожные столбики безмолвно проводили ее до самого пригорка. Там, у перекрестка двух дорог, она, измученная, повалилась на траву.

Когда Нэфисэ металась по деревне, одна мысль окрылила ее надежды: надо бежать в райком. Если нет ни Айсылу, ни Тимери, кто же, кроме Мансурова, поддержит ее советом? Нэфисэ расскажет ему обо всем, попросит: «Джаудат-абы, возьми под защиту нашу пшеницу!»

Но сейчас она поняла всю бессмысленность этого. «Ну, как я пойду к нему? — спрашивала она себя. — Что скажу — поищите нашу пшеницу?..»

Нэфисэ покачала головой:

— Нет, не годится...

Из приречного кустарника неясно, будто из-под воды, доносился мерный крик перепелки. Где-то далеко, за Волгой, глухо рокотал гром, словно жалуясь, что не может пробиться сквозь окутавшую землю густую, тяжелую тьму.

Нэфисэ задела рукой брошенный рядом узел и, порывисто припав к нему, горько заплакала.

Через некоторое время она подняла голову и вытерла глаза. Может, ей пойти к Хайдару? Спуститься с этой горы и, пробежав по первой улочке, свернуть налево.

— Нет, нет! — прошептала она.