И солнце взойдет. Она - Варвара Оськина

– Прости! Прости меня, пожалуйста! Я не хотела… я…

Внутри что-то сжалось, и Рене в отчаянии вцепилась руками в лицо, ощутив под ладонями шрам. Боже! Она теперь уродлива не только снаружи, но и внутри. Отвратительна! Ужасна! Совершенно бесчеловечна!

Неожиданно Рене снова потянулась к осколкам и начала бездумно перебирать их, словно хотела сложить пазл. Она починит! Обязательно склеит! Сделает всё, чтобы вернуть верного друга. Оставаться одной было так страшно… Не сейчас… Не в эту минуту, когда у неё и так ничего не осталось. Так что она всё соберёт, отмотает время назад, если потребуется. И будет надеяться, что однажды маленькое, потрёпанное за десять лет радио её всё же простит.

Рене не знала, сколько просидела в обнимку с обломками. Она не считала минуты, только запомнила, что, когда нашлись силы подняться, за окном вовсю светило весеннее солнце. Оно скользило яркими пятнами по доскам старого пола, слепило глаза, но больше не грело. И вместе с ним будто остыла Рене. Ледяными пальцами с хирургической точностью она склеивала разбитое радио. Особо мелких частей не хватало, видимо, те успели забиться в коварные щели, но Рене его собрала, вставила найденные батарейки и с тех самых пор больше не трогала. Она вообще теперь старалась не шевелиться, потому что навалившаяся вслед за истерией апатия оказалась слишком сильна.

Фон эмоций был нулевым, как в пустой капельнице, откуда стекли последние дозы лекарства. Лечить душу теперь было нечем, и та постепенно ссыхалась. Даже мысль о родителях и вранье больше не вызвали внутри должного протеста и злости. Рене приняла всё как данность. То ли потому, что уже не могла удивляться, то ли просто всегда это знала. Где-то внутри. Там, за святой верой в людей она давно успела это принять, хотя ни у неё, ни у Ланга не было никаких доказательств. И всё же…

Валяясь который день на кровати, Рене перекатывала в себе эту новость и искала праведный гнев, но нашла лишь неожиданно накатившее облегчение. Удивительно, но на душе будто действительно стало свободнее. Знать, что ты нежеланный или вовсе приёмный гораздо честнее, чем обижаться, что о тебе в очередной раз позабыли. Сердцу нельзя приказать, а значит, она вовсе не такая плохая дочь, как можно было подумать. Рене не сделала ничего, чтобы разочаровать, и должна быть благодарна за спасённую жизнь. Впрочем, она и была. Так, Тони вместо того, чтобы закрыть перед Рене последнюю дверь, внезапно принёс этим мир и утешение. Тугой узел в груди развязался, и стало легче.

Рене вздохнула и повернула голову, уставившись в темноту за окном. Во рту пересохло и надо было глотнуть немного воды, а может, даже что-нибудь съесть, но желания не было. Хотелось бесконечно лежать и смотреть в потрескавшийся потолок. Однако жажда становилась всё нестерпимее, и с недовольным стоном Рене перекатилась на бок, а потом сползла с кровати. От слабости зашатало, а в глазах потемнело, но ноги сами двинулись в сторону кухни. Видимо, инстинкт выживать оказался сильнее человеческой лени. Грязные, давно немытые волосы свешивались на глаза, отчего Рене то и дело брезгливо дёргала щекой. Впрочем, душ казался сейчас совершенно бессмысленным действием. Так что внимания удостоился лишь кран, откуда текла восхитительная прохладная вода с чуть металлическим привкусом. Она струилась по подбородку, заливалась за ворот растянутой посеревшей футболки и с громким шумом капала обратно в раковину. Видимо, именно из-за этого Рене не услышала деликатный стук в дверь. Только когда посетитель начал настойчиво колотить по новому косяку, она испуганно закрыла вентиль и вытерла предплечьем рот.

В тёмной кухне воцарилась тревожная тишина. Рене никого не ждала, и уж точно никого не хотела видеть. Но стук повторился, – теперь дольше, настойчивее, – и Рене сделала осторожный шаг в сторону комнаты. Подхватив с дивана бобра, она прижала его к груди, словно тот мог защитить от незваных гостей, и осторожно прокралась к входной двери. Из-под неё ощутимо тянуло холодными сквозняками, и футболка мгновенно противно прилипла к коже. А в следующий миг Рене едва не упала, когда шарахнулась прочь, услышав знакомый голос:

– Я знаю, ты дома.

Тони говорил тихо, но Рене всё равно затрясла головой. Она не хотела ни разговаривать, ни даже слушать, что нёс там за дверью Ланг. Она не хотела ни извинений, ни объяснений, ни новой попытки выяснить уже не существующие отношения. Рене хотела лишь тишины и покоя, но вместо того, чтобы вернуться в кровать и позволить Энтони вещать в пустоту, до боли вцепилась в бобра. Она боялась, что сдастся и откроет чёртову дверь, но и уйти не могла.

Тем временем из коридора послышался шорох, и Ланг снова заговорил.

– Я не попрошу впустить меня, не волнуйся. Можешь не открывать и даже не отвечать. Можешь звонить в полицию, а когда меня уведут, сделать вид, что ничего не было. Ты имеешь на это полное право. Полное. Я виноват, что проник на частную территорию… Что докучаю тебе… Что… что веду себя совершенно невежливо. Но мы… – Он внезапно прервался, а потом горько хмыкнул, отчего Рене со всей силы зажмурилась. – Но мы с тобой и так оба знаем, что я невежлив. Совсем. Верно?

Она отрицательно замотала головой, хотя знала, что никто не увидит.

– Ты, наверное, гадаешь, зачем я припёрся. Почему не оставлю в покое. Какого дьявола торчу у тебя под дверью, рискуя загреметь в местный участок, где меня наверняка уже поджидают твои уголовники. – Послышался короткий смешок, а потом лёгкий стук. И прошла целая вечность, прежде чем Тони продолжил: – Я и сам не знаю. Ищу объяснения, но все они выглядят глупо. Будто я тот ещё идиот… А впрочем… Ты, наверное, меня таким и считаешь.

Рене медленно подняла голову и немигающим взглядом уставилась на бездушную дверь, за которой стоял очень запутавшийся человек. Глупо врать, прямо сейчас она хотела ему рассказать, почему он должен быть именно здесь; прокричать, что именно привело его на порог этой квартиры… Однако Рене лишь вздохнула. Увы, но в этот раз Энтони должен справиться сам. И, возможно, тогда он когда-нибудь найдёт объяснение. Да, вероятно, не здесь и не с ней, но точно без чьей-либо помощи.

Но всё же Рене отчаянно хотела хоть чем-то помочь. А потому поднялась на ноги, подошла к пошарпанной двери, прижалась к ней всем своим телом и вдруг ощутила тем самым невероятным обоюдным чутьём тепло чужой ладони. И захотелось кричать, заорать во все