Женский декамерон - Юлия Вознесенская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ладно, Федя, ладно. Выйду я за вас замуж. Но при одном условии.
Он опять побледнел, видно, почуял неладное, но говорит:
— Я заранее согласен. Говорите условие.
— Вы должны отомстить и тому насильнику, и генералу, его соседу, который самую смачную оплеуху мне дал из всех этих горе-свидетелей.
— Согласен. Сделаю.
А сам еще больше бледнеет, хватает бокал с шампанским и пьет большими глотками, как воду.
— Только месть должна быть такая же серьезная; как и обида. Что вы морду им обоим можете начистить — так это мне неинтересно, на это я кучу других молодцов подбить могу.
Федя посидел, помолчал, а потом говорит:
— Давайте адрес.
Адрес я, конечно, хорошо помнила, сразу его выпалила. Он записал. Потом расплатился с официанткой, встал и говорит:
— Я не буду сегодня вас провожать, Альбина. Хочу сразу отсюда пойти на место и поглядеть, подумать. А к вам приду, когда все будет сделано. Позвоню и приду.
— Договорились!
Вышли мы из кафе и разошлись в разные стороны. Жутко у меня на душе было, девочки. Жутко и пусто. А вот обида моя наболевшая куда-то провалилась, будто и не лежала на сердце тяжелой железякой.
Проходит неделя, другая, звонка нет как нет. Я уже стала подумывать, что «мститель» мой сам струхнул и смылся. Но сердце мое чует, что нет, что ищет он и, может, нашел уже, как за меня отплатить.
И вот однажды вечером и вправду звонит телефон. Я иду на звонок, а сама уже знаю — он это, Федя! Снимаю трубку.
— Это Федор. Все уже сделано. Могу я приехать, чтобы рассказать?
Я еле просипела: «Жду» — так мне страшно вдруг стало. Пока ждала его, с места не могла встать. Он мигом явился, видно звонил из недальнего автомата. Приходит, весь бледный, садится на диван и за голову держится.
— Ну, рассказывайте!
Села я напротив и дрожу вся.
— Знаете, как я отомстил за вас, Альбина? Я следил там за всеми и выяснил, что вечерами ваш обидчик большей частью один: жена его работает в театре осветителем, возвращается около полуночи. А дочь генерала Васильева, Леночка, учится по средам и пятницам на курсах французского языка и возвращается в десять вечера. Догадываетесь?
Я почти что догадалась. Вернее, это мне сейчас думается, что я уже тогда догадалась.
— Ну? Говорите… — шепчу ему.
Я узнал телефоны и Васильева, и садиста Сенько. Осталось сторожить возле дома и звонить, чтобы поймать такой вечер, когда эта сволочь Сенько будет один, генерал будет дома, а Леночка уйдет на свои курсы. Сегодня было именно так. Выяснив, что они оба дома, я пошел в их парадное, вывернул лампочки на всех этажах, а потом сел на подоконник этажом выше и стал ждать. Когда я увидел, что Леночка вошла во двор и приближается к парадной, я спустился к дверям Сенько и приготовился. Когда внизу хлопнула входная дверь, я нажал звонок. Здесь было нужно только одно: чтобы Сенько открыл не слишком рано и не слишком поздно. Он открыл как раз вовремя: когда Леночка поднялась на площадку и, не заметив меня — я прижался к стене и замер, — стала рыться в сумочке, ища ключ. Как только дверь Сенько отворилась, я сзади схватил Леночку за плечи и втолкнул ее в дверь Сенько, прямо на него самого. Она налетела на него, он отступил вглубь квартиры, а я сразу же захлопнул за ними дверь. Некоторое время ничего не было слышно. Когда раздался первый крик Леночки, я повернулся и пошел к вам. Все.
Мы оба сидели и молчали. Потом я все делала как во сне.
— Дайте телефон генерала!
Он достал записную книжку и протянул мне, раскрыв нужную страницу. Я как в бреду набрала номер.
— Мне генерала Васильева. Это ваша соседка говорит. Я тут по лестнице проходила и видела, как вашу дочку сосед по площадке затащил в свою квартиру. Спасайте дочь, пока не поздно!
На том конце провода раздалось какое-то рычание, потом грохот и наступила тишина. Я поняла, что генерал бросил трубку просто на пол и побежал спасать дочь. Тогда и я положила свою трубку на рычаг.
Федор смотрел на меня во все глаза, а потом вдруг кинулся ко мне лицом в колени и заревел, как малое дитя. И все приговаривал: «Спасибо, спасибо, что позвонила ему! Я не смог бы с этим жить!»
— Погоди радоваться, чудик. Может, он уже успел ее трахнуть.
— Хотите, я поеду и послежу с улицы, чем там кончится?
— Сиди. Ты и шагу шагнуть не сможешь.
Уложила я его спать, Федю. С собой, конечно. Но у нас ничего не было, не до того нам было. Лежали всю ночь, не сомкнувши глаз, утра ждали. Утром я велела ему оставаться у меня, а сама кое-как оделась и отправилась к тому дому. Повезло мне: подхожу, а перед воротами та самая дворничиха, что туфельку мою мне тогда вынесла, тротуар метет. Подхожу к ней и заговариваю:
— Здорово, мать! Не помнишь меня?
— День добрый. А кто такая, жила что ль у нас в доме? Что-то вроде знакомая личность, а не припоминаю.
— Жила я у вас в доме одну ночь только, пока меняв семнадцатой квартире ваш жилец насиловал. Туфельку красную замшевую помнишь? Ты же ее во дворе подобрала и мне потом отдала. Вспомнила?
Та аж метлу бросила и обеими руками замахала:
— Ой, девонька! Так ведь повязали твоего насильника-то вчера вечером, увезли в тюрьму, родимого! Он чуть генеральскую дочь не снасильничал. Хорошо отцу кто-то позвонил, что видел, как он ее в квартиру затаскивал, а то бы плохо пришлось девке. Уж всю избитую отец ее вырвал. А гаду этому чуть башку не отвинтил. Соседи на шум выбежали, отняли. А то бы и милиции было забирать некого. Увезли, увезли его, судить будут!
— Ну, спасибо тебе, тетенька… А генералу кланяйся и скажи, что порядочных девушек не насилуют.
— Да Бог с тобой, кто ж такие слова генералу выговорит?
Засмеялась я с облегчением и пошла домой.
На суд мы с Федей не ходили. А замуж я за него так пока и не вышла, да и не знаю, выйду ли. Ребенка вот родила, а замуж… Тяжело нам с ним после той истории, особенно ему тяжело. Я вижу, что его совесть гложет, и себя виню — я ведь его на это толкнула. Так и маемся, не знаем, что и делать. Вон он передачи присылает, а я назад отсылаю. Сволочь я, все-таки…
Только теперь женщины поняли, от кого получает Альбина передачи и кому отправляет их обратно. Ее стали упрекать за жестокость, уговаривать. И только Галина сказала:
— А я понимаю твоего Федора. Тяжело ему жить, зная, что он другую девушку чуть не поставил в твое положение. А вот тобой я просто восхищаюсь, Альбина, и больше всего тем, что, как ты сама говоришь, спасала ты эту Леночку «как в бреду». Это значит, что в тебе хорошая душа и большая совесть. Как ты ухитрилась сохранить это в себе, несмотря на такую страшную жизнь?
— Ну, уж и страшную. Я в своей жизни достаточно повеселилась и много чего видела такого, что тебе, Галка, никогда сквозь свои очки не увидеть!
— Уймись, пожалуйста! Что за манера у человека все доброе сразу опошлить?
— Причем тут «доброе», когда я о себе рассказывала? Еще скажи «святое»…
— Дурочка ты! Когда святой святое дело делает, в этом и удивительного ничего нет. А вот то, что ты сделала — это и есть самая настоящая святость, если хочешь знать.
— Ну, много ты про святость понимаешь, ты же не боговерующая!
— Кто тебе сказал? Я крестилась несколько лет назад и в церковь хожу, и в Бога верю.
— Ты? Диссидентка?!
Другие женщины тоже с удивлением поглядели на Галину. Та немного смутилась под их взглядами, но продолжала:
— Христианство теперь тоже стало диссидентством. Многие из моих друзей веруют в Иисуса Христа.
— Так что же, по-твоему, ваш Христос тоже был диссидентом?
— Если говорить современным языком — да, конечно. Но оставим это. Я вам хочу рассказать про настоящую святую женщину, про мою покойную свекровь. Как она однажды отомстила сопернице. Хотите послушать?
— Рассказывай!
И Галина начала рассказ.
История шестая,
рассказанная диссиденткой Галиной и повествующая о самом, может быть, необычном способе мести, очень трудном, но зато стопроцентно продуктивном, который автор очень рекомендует испробовать всем женщинам, попавшим в аналогичное положение
Мне жаль, что я эту историю узнала не от самой Анны Николаевны, а от ее сестры, Александры Николаевны. И рассказала мне ее Александра Николаевна в день похорон моей свекрови на поминках.
История такая. Перед самым концом блокады Анне Николаевне удалось выехать из Ленинграда в деревню и вывезти Славика и еще двоих своих племянников. Она повезла их в деревню, откуда сама была родом. Спасла, прокормила. А после блокады вернулась в Ленинград, как только муж прислал ей вызов и она получила пропуск на возвращение. Очень многим эвакуированным ведь так и не удалось больше вернуться: кому-то было нужно поменять состав населения в Ленинграде, и в город пропускали кого угодно, только не коренных ленинградцев.