Женский декамерон - Юлия Вознесенская

   Подошел вечер, и женщины, находившиеся сегодня в особо светлом настроении, начали рассказы о великодушных поступках женщин и мужчин.

История первая,

   рассказанная биологом Ларисой, повествующая о том, как женщина, много страдавшая от мужа, раздумала разводиться с ним и спасла ему жизнь

   Есть у меня тетушка Людмила. Когда я родилась, она была еще подростком, все ее звали Людмилкой. А мне было не выговорить «Людмилка», и я звала ее «Дилька», и так привыкла, что и до сих пор так ее зову.

   Восемнадцати лет Дилька вышла замуж. Неудачное оказалось замужество: муж, электрик, беспробудно пил и бил Дильку. Я помню, что и девушкой она была замухрышкой. Худенькая такая, глаза какие-то сонные, без огонька, волосы блеклые. А тяжелое замужество ее совсем доконало. К сорока годам она уже совсем старухой выглядела. Но потом с ней случилось чудо. Знаете, есть такая русская пословица? «Сорок лет бабий век, в сорок пять баба ягодка опять».

   Началось все с того, что сын Дильки и дяди Жени пошел в армию. А Дилька давно признавалась матери, что как только ее сын Сережа станет взрослым, она уйдет от мужа. Из-за его пьянства, конечно. И вот Сережа ушел в армию, а Дилька — и дома. «Хватит, натерпелась!» Сняла себе комнату где-то и даже работу сменила. Раньше она работала кассиршей на вокзале. Работа адова, дежурства сутками, а что на вокзалах творится в очередях за билетами, это вы сами знаете. Люди иногда сутками стоят, измученные, нервничают, а как подойдут к кассе — тут уже нервы на пределе, то один сорвется на крик, то другой. И в этой обстановке Дилька проработала лет двадцать ради лишнего рубля, потому что дядя Женя все пропивал. Теперь пошла она работать в экскурсионное бюро. А там совсем другая обстановка и другая публика: люди едут на отдых, в путешествие, радостные и довольные. Сама Дилька тоже стала ездить: то в Таллинн себе дешевую путевку купит, то на юг куда-нибудь. Для своих работников путевки там были со скидкой. Стала следить за собой. Волосы, что пучком на затылке носила, обрезала коротко. И тут стало видно, что они у нее пышные и редкого пепельного цвета. А бывшие сонными и усталыми глаза заблестели, какое-то ожидание радости в них появилось. Даже походка у нее другая стала: я наблюдала, как из месяца в месяц она будто выше ростом становилась. И тут у нее еще поклонник объявился, один экскурсовод, бывший историк. Одинокий и не разведенный, а просто холостяк далеко за сорок, вдруг надумавший найти себе пару. Немного старомодный такой, но Дильке это-то больше всего по вкусу и пришлось: вместо матерщины — цветы и целование ручек. У него машина была, так он не только с работы, но и на работу Дильку подвозил. Мы с мамой на Дильку нарадоваться не могли: в сорок пять лет у нее первая весна наступила!

   И вдруг все ее только начавшееся счастье неожиданно рухнуло. Звонит ей как-то дядя Женя на работу и сообщает, что он ложится в больницу. Просит, чтобы заходила иногда за их бывшей общей комнатой приглядывать. Дилька спрашивает: «А тебя что, надолго кладут?» Тот ей спокойненько ляпает: «До смерти, надо думать. Рак у меня. Так ты за комнатой присмотри, чтобы Сережка, когда из армии вернется, не остался без жилплощади. Ну, а похоронишь по-людски — тоже не обижусь». Дилька бросает все и летит к нему: надо же оставленного мужа хоть в больницу собрать! Положили его в онкологическую больницу и стали готовить к операции. Рак пищевода у него от пьянства, от питья всяких денатуратов и прочей гадости, которую наши алкоголики употребляют. Они ведь спирт даже из мебельного лака добывают. Да еще всякие технические неочищенные спирты глотают.

   Сделали дяде Жене операцию, как будто удачно. Дилька ходит к нему, передачи носит, сидит с ним, морально, как говорится, поддерживает. Потом ему дают инвалидность и выписывают. А перед выпиской у Дильки был разговор с врачом. Тот объяснил, что обычно у таких больных довольно скоро после первой операции развиваются метастазы, потому что всякой дрянью у них разъеден не только пищевод, но и желудок, и печень, и прочее. «Единственная надежда на активное сопротивление организма. А это зависит от того, насколько больной уверен в возможности полного выздоровления. Но обычно, как узнает человек, что у него рак, так и начинает к смерти готовиться».

   Дилька все это выслушала, подумала и вот что надумала. Вернулась она в опустевшую квартиру и к выходу дяди Жени сделала там ремонт. Пересмотрела его гардероб и, увидев, что все, что было можно пропить, он благополучно пропил перед тем, как лечь на операцию, решила его приодеть. Начала она с покупки хорошего зимнего пальто. Она так рассуждала: «Если я ему куплю там рубашку, костюм, то он еще подумает, что я его к похоронам готовлю. В гроб-то кладут покойника нарядного! А вот в новом пальто еще никого не хоронили. Увидит он новое пальто, и поймет, что к его смерти я не готовлюсь». Костюм, новое белье, рубашки, ботинки она ему тоже купила. Денег на все это ушла уйма. Я тоже помогала, чем могла. И вот потом она рассказывала, как он реагировал, когда она ему принесла узел с одеждой на выписку. Надевает рубашку, костюм и говорит: «Ну, вот и есть в чем в гроб класть. Спасибо тебе». — «С чего это ты помирать собрался?» — спрашивает она его сурово. Дядя Женя смотрит на нее грустно, — ему себя жалко, и отвечает: «Да ведь рак, сама понимаешь…» Тут Дилька подбоченилась и орет: «Ра-ак? Так ты вот на чем теперь спекулировать собрался? Рак у него, видите ли, объявился! Я понимаю, к чему ты клонишь! Ты хочешь, миленький, чтобы я к тебе вернулась, а ты бы опять пить начал и пьянство свое на рак сваливал? Не выйдет! Я с врачом, что тебя оперировал, не беспокойся, поговорила и знаю, что у тебя была пустяковая опухоль. Кого-кого, а меня ты не проведешь! Вернуться я к тебе вернусь, поскольку тебе сейчас уход еще несколько месяцев будет нужен. Но возвращаюсь я только до первой рюмки, таки знай! И никакие раки тебе тут не помогут! Все! Надевай пальто». И тут дядя Женя видит, что она ему подает новехонькое пальто ценой рублей в сто, не меньше. И в одну секунду он успокоился, поверил, что действительно будет жить.

   Вернулись оба домой, и там он получил еще одно подтверждение тому, что Дилька к его смерти не готовится, а хочет начать с ним новую жизнь: в комнате ремонт сделан, новые занавески на окнах, а главное — вместо раскладного дивана стоит новехонькая двухспальная кровать. Тут он окончательно поверил, что Дилька уверена в том, что он будет жить. И так это его перевернуло, что он и пить бросил, и стал очень быстро оправляться после операции.

   Ну, что добавить? Через год ему снизили группу инвалидности, и он пошел работать на половину ставки. Пить бросил. Дилька своего поклонника оставила. Тот ей предложил сначала, что подождет до смерти дяди Жени — он знал, что у него была за операция. Но Дилька решительно ответила ему, что не ждет смерти мужа, а будет бороться за то, чтобы он жил. И он живет. Вот и вся история. Одно еще скажу, что выглядит Дилька и сейчас неплохо, хотя того веселого огонька, что появился тогда, в глазах ее уж нет. Суровые у нее глаза.

   Женщины выслушали Ларису и сказали, что в общем-то удивительного в этой истории ничего нет. Сколько есть примеров самоотверженного ухода за больными мужьями, когда те болеют годы и годы!

   — Вот бы кто про мужика такое мне рассказал, — съязвила Альбина, — я бы тому премию выдала — тюбик парижской губной помады.

   — Покажи помаду! — сказала Наташа.

   — Вот она. А что? — спросила Альбина, достав из сумочки губную помаду и протягивая ее Наташе.

   — Я смотрю, мой ли это цвет. Моя ведь будет. Вот сейчас Зина нам расскажет, а потом я специально для тебя расскажу почти такую же историю, как Лариса, только про мужчину.

   — Ладно, послушаем! А сейчас нам Зина опять что-нибудь про лагерь поведает. Угадала я, Зинуля? Или в лагере не случаются великодушные поступки?

   — Случаются, как им не случаться. Если вам еще про зону не надоело, так я расскажу.

История вторая,

   рассказанная бичихой Зиной, представляющая собой повесть о самоотверженной материнской любви

   Я вам про одну женщину расскажу, которая села за сына и досрочно освободилась.

   Я в зоне работала на стройке. Лагерь наш расстраивался, потому как уже не вмещал заключенных — бараки были деревянные, гнилые, еще аж с тридцатых годов. Вот и строили вместо одноэтажных деревянных бараков каменные двухэтажные, в которые уже вчетверо больше народу помещалось.

   Работа мне досталась хорошая, хоть и тяжелая. Механизация у нас, сами понимаете, была никакая. Мастерки да лопаты, носилки, да руки наши зэковские, бесплатные. Да еще моя лошадь Чайка, на которой я цемент возила. С утра, как выводили нас строем на работу, приводили и мне из конюшни мою Чайку. Запрягу я ее в телегу с ящиком для цемента и еду на склад. Загоню лошадку задом в сарай и накидываю лопатой телегу цемента. Пыль цементная как туман стоит, обе мы с Чайкой от нее серые: цементом дышим, цементом обе кашляем. Я хоть рот платком обвязывала, а Чайке-то совсем плохо приходилось. Нагрузим, значит, телегу-то и везем на стройку. Ну, там другие зэчки помогут разгрузиться, а мы опять назад, к сараю. Пока едем, немножко и отдышимся. Так вот за день десять-пятнадцать ездок сделаем. Руки отваливаются, кашель грудь рвет, а я за свою работу держусь, никому не уступаю. Напарница у меня уж больно хороша: ни матерщины, ни скандалов, да и с кем и поговорить-то по-человечески, как не с лошадью? Припрет тоска к сердцу, я Чайку свою обниму за шею да все ей в ухо и нашепчу. Поймет не поймет, а доносить не пойдет, ежели не так про начальство выскажусь. А еще то хорошо, что начальства над нами, пока мы с ней туда-обратно едем — одно чистое небо. А как и не чистое, а в тучах, или снег-дождь на голову падает, так ведь и то лучше криков бригадиров да охранников.