Девочка с глазами старухи - Гектор Шульц

– Собака жрать тебя будет, – запнувшись, ответила Фая, пристально смотря на Марийку. Но та в ответ рассмеялась.

– Да и пусть. Если там теплее, чем здесь, пусть жрет. Приятного аппетиту пожелаю, – она пробормотала что-то еще на незнакомом мне языке и осенила себя крестом. Теперь настал черед Фаи смеяться.

– Ни крест ни спасет, ни надежда, – тихо добавила она. – Каждый пройдет по дороге смерти. Да не каждый Рай заслужит.

– А ты-то сама? – зло бросила Златка, штопая одежду. – Тебе-то за язык уж точно дорога в Ад.

– Не сейчас… но скоро, – пробормотала Фая. Вздохнув, я поднялась со своего места и, подойдя к женщине, погладила её по плечу.

– Хватит, пожалуйста, – тихо сказала я, присаживаясь рядом. – Лучше поспать. И силы поберечь. Завтра они понадобятся.

– Чего ты с дурной этой возишься, – сплюнула на землю Марийка. – Спи, дочка. Самой силы нужны. Бледная, как свечка.

– Не сейчас… не сейчас, – повторила Фая, смотря мне в глаза. Сердце сдавила на миг ледяная лапа и тут же отпустила, словно её и не было вовсе. – Не сейчас… Не ты. Не сейчас.

С того дня каждый раз идя на работы и возвращаясь в барак, я натыкалась взглядом на Борьку, который продолжал качаться на ветру над воротами. Гот запретил его снимать и каждый заключенный нет-нет, да бросал на несчастного мальчишку косой взгляд.

Побегов меньше не стало. Каждый утро конвой выбрасывал на мерзлую землю перед воротами очередных беглецов. Только мертвых. Понимая, что их ждет, и что ждет барак, люди предпочитали умереть, но не давались немцам живыми. И это очень не нравилось Рудольфу Готу. Пусть он равнодушно осматривал их тела и самолично пускал по пуле в бритые затылки, его выдавали глаза. Комендант надеялся сломить людей, лишить их шанса на побег, но даже тогда заключенные предпочитали неизвестность и вероятную смерть дальнейшей жизни в лагере.

Кто-то, устав от скудной еды и тяжелой работы, совершал короткий побег. Остальные заключенные называли его «шагом в Рай», но на деле это оказывалось самоубийством. Человек вырывался из строя по пути на работу и со всех ног бежал к ограде с колючей проволокой. Если ему везло, ток убивал его мгновенно и почти безболезненно. Надо только успеть скинуть рубашку. Если везло меньше, то «шагающего в Рай» сражала пуля часового на сторожевой вышке или очередь из автомата охранника. Если совсем не везло, и пуля не убивала, то такого беглеца по приказу коменданта засовывали в печь крематория еще живым. Я часто слышала отчаянный вой обреченного, когда истопник нажимал на кнопку, запуская печь. Но и это не могло остановить людей от «шага в Рай». Не помогал даже усиленный конвой и собаки.

Каждый день в лагерь прибывало все больше и больше людей. Эти марши смерти почти всегда проходили в полном молчании. Тысячи больных, замерзших и голодных заключенных смиренно шли от ворот лагеря ко второму блоку, чтобы закончить свою жизнь в раскаленной печи. В какой-то момент крематории перестали справляться с таким наплывом, и мрачный Гот отдал другой, более страшный приказ.

Офицеры заставляли новоприбывших рыть гигантские ямы, а потом попросту расстреливали несчастных и сбрасывали их в собственноручно вырытую могилу. Над бескрайними полями за территорией лагеря в те дни часто звучала громкая и веселая музыка. Моцарт, Шопен… Сделано это было не ради того, чтобы успокоить узников. А чтобы заглушить звуки выстрелов, которые звучали над полями чаще голосов. Эти ямы закапывали заключенные лагеря. И я в том числе…

Со мной работала Рутка и старый Шломо. Руки старика постоянно дрожали, но он, закусив губу, вновь и вновь налегал на лопату, вгрызающуюся в мерзлую землю. Одного взгляда на притихшую внучку ему хватало, чтобы силы, покинувшие тело, возвращались в десятикратном размере. Это веселило охрану, но на лицах остальных заключенных улыбок не было. Только тупая покорность. И если я давно уже привыкла к зверствам немцев, то каждый взгляд на Рутку разбивал мое сердце. Вновь и вновь.

Бледная девочка молча таскала огромные комья смерзшейся земли, сбрасывала вместе с другими заключенными тела в яму, и молча сидела в стороне, когда капо привозили большую кастрюлю с похлебкой. Ела она мало и часто плакала, когда думала, что её никто не видит. Лишь старый Шломо мог уговорить её хоть немного поесть. В глазах старика блестели слезы, но он выдавливал из себя улыбку и протягивал девочке тарелку дрожащей рукой. И снова улыбался, если Рутка нехотя, но все же начинала есть.

– Дедушка сказал, что скоро это кончится, – тихо произнесла она, пока мы сидели на куче вырытой земли и ели горячую похлебку. Пусть в этот раз хлеб достался только капо, я была благодарна и за то, что дали. Рутка, съев свою порцию, отложила тарелку в сторону и, вытащив из кармана страшненькую куколку Лоры, которую я подарила, прижала её к груди.

– Что кончится? – осторожно поинтересовалась я. Обычно Рутка предпочитала молчать и смотрела себе под ноги невидящим взглядом, пока её кто-нибудь не звал по имени.

– Это, – ответила девочка, обведя рукой огромную яму. Яму рыли несколько дней и на дне уже лежали первые несчастные, которых очень скоро закроют собой другие. – Дедушка говорит, что это испытание. Тот, кто сохраняет твердость духа, тот получит милость Бога.

– Так и есть, – робко улыбнулась я, но Рутка улыбку не поддержала. Девочка вздохнула и пожала плечами. – Ты в это не веришь?

– Нет, Элла. Никто не верит. Даже дедушка, хоть он и говорит другое. Я знаю, он хочет меня успокоить. Но я слышу, что он плачет. Ну… перед сном, когда ему кажется, что никто не слышит.

– А может так и надо, – задумчиво хмыкнула я. – Верить, как говорит твой дедушка.

– Я не могу верить, – глухо ответила Рутка. Она резко вытерла ладонью слезы и вымученно улыбнулась. – Вчера я сказала дедушке, что не верю в Бога.

– Почему?

– Если Бог и правда есть, он бы не допустил такого. Но знаешь, Элла. Если он правда есть, ему придется умолять меня о прощении. Всех нас умолять.

– В одном твой дедушка все-таки прав, – собравшись с мыслями, ответила я. Рутка удивленно на меня посмотрела и заинтересованно склонила голову. – Иногда надо верить. Даже если тяжело и совсем не хочется.

– А ты веришь, Элла? – тихо спросила девочка, прижимая к себе куколку. Я, робко улыбнувшись, кивнула. – В Бога?

– Я просто верю. Надеюсь и верю в то, что однажды утром в лагере не будет