Булочник и Весна - Ольга Покровская

Статью открывала фотография героя – копёнка коричневых волос, вздёрнутый нос, правый угол рта плывёт вверх. Маленькие, но примечательные глаза уставились в объектив. В них страсть и лёд.

Разбираясь в мотивах предпринимателя Пажкова, журналист задал себе вопрос: почему для осуществления своих сугубо потребительских проектов тот выбирает заповедные места, вторжение в которые сопряжено с нарушением закона? К тому же вот уж третий проект базируется в непосредственной близости к старинному монастырю.

Автор статьи чувствительно усматривал в действиях Пажкова ментальную агрессию – желание не просто осуществить коммерческий проект, но попутно изничтожить духовность русской земли. Как бывают отпетые хулиганы, ненавидящие отличников и «ботанов», так Пажков, по мнению журналиста Рыка, стремился стереть с лица земли всё, в чём мог содержаться укор его грязной совести.

Этот злой и высокопарный текст не вызывал во мне доверия. Изощрённое злодейство Пажкова, конечно же, было выдумано журналистом, чтобы хоть как-то скрасить банальнейшую из тем. По работе мне приходилось встречаться с успешными предпринимателями. Их единственный интерес – прибыль. Им чихать на собственный демонизм. Они никогда не станут руководствоваться «идейными» соображениями, если это уменьшит куш хоть на копейку.

В таком вот скептическом расположении мыслей я поглощал статью, пока на одной из фраз чуть не поперхнулся пельменями.

Больше я ничего не ел в тот вечер. Неожиданная информация перебила мне аппетит. У Пажкова, как разузнал настырный журналист, имелся условный срок, полученный в ранней молодости по странному поводу: избиение некоего П. Смольникова, студента известного музыкального вуза. Инцидент произошёл во дворе учебного заведения, при многих свидетелях, «не осмелившихся вступиться за жертву по причине особой агрессии нападавшего».

«Известный вуз» был родными пенатами Пети. Оставаться с этой дикой новостью один на один мне было невмоготу. Я набросил куртку и, спрыгнув на порыжевшую от многих хождений тропу, пошёл показать газету Ирине, если же повезёт – то и Николаю Андреичу. Правда, в последнее время он бывал дома редко. Счастье «расклеенных афиш» держало его в театре до самой ночи.

На этот раз я не застал его тоже, зато Ирина разволновалась за двоих. Пока я курил на крыльце, она несколько раз проглядела статью.

– Костя, скажите, это тот самый Пажков, у которого работает Петя? – начала она высоким от волнения голосом. – Но послушайте, это ведь невозможно – иметь дело с таким бандитом! Это противно, и потом – риск! Он должен немедленно с ним порвать, скажите ему!

– Ирин, а вы в курсе, что этот «бандит» – партнёр его папы?

Она сунула мне в руки газету и, махнув на меня, как на чёрта, унеслась в дом.

Я же вернулся в бытовку и позвонил Пете.

– Петь, ты поосторожней со своим Михал Глебычем. А то, говорят, он вашего брата бьёт! – обрадовал я его и кратко передал содержание статьи.

– Да ты чего! – поразился Петя. – Ну прямо тайны королевского двора! Я тебе сейчас расскажу, что он тут закатил. Очень в тему!

И он с плохо скрытым волнением поведал мне анекдот из жизни миллионеров. Дело было так. На днях Петин приятель-виолончелист представлял в составе ансамбля затерянные сюиты эпохи барокко. Петя собрался поддержать товарища и имел глупость в конце рабочего дня обмолвиться об этом Пажкову. Михал Глебыч воспылал любопытством к сюитам и, увязавшись за Петей, с наслаждением погубил перфоманс. Развалившись в первом ряду, он смачно хлебал из фляжечки, а затем раскрасил сюиту телефонной бранью с партнёром. В антракте же принялся пинать Петю, чтобы тот шёл на сцену и забацал ему что-нибудь на клавесине.

Забыв о финансовых выгодах, Петя послал Пажкова плохими словами и уехал, что, впрочем, не разрешило его недоумения: на кой чёрт Михал Глебычу понадобилось разыгрывать сей дурацкий спектакль?

Он договорил, и мы оба задумались.

– Ирина тебе велела передать, чтоб ты немедленно порвал с «бандитом», – вспомнив, сказал я.

– Ирина? – удивился Петя. – Велела? Нет, прямо-таки «велела»? Так она обо мне переживает, бедняга! Вот так радость! А я, скотина, всё столик никак не вытрясу из этого хрыча!

36 Илья осматривает объект, а Николай Андреич исповедуется

В последнее воскресенье марта меня разбудил звонок. Прорываясь откуда-то с облаков, голос Ильи сообщил, что он «уже в электричке».

– Мне в Москву надо, маме за лекарством. Вот вроде Тверь – большой город, а всё обежал – нету! А в Москве, позвонили, есть! – торопливо объяснял он. – По дороге могу к тебе завернуть. Или, хочешь, завтра? Ты решай, как тебе удобнее. Я в целом уже свободен!

– Нет уж! Завтра мне на работу. Давай-ка сейчас заворачивай! – велел я, с усилием выкарабкиваясь из сна.

– Ну я скоро буду тогда! – сразу согласился Илья, и мы простились.

Бросив телефон на кровать, я сделал шаг до двери, повернул ключ и вывалился в сияние воскресного утра. Просыпаясь понемногу, чувствуя кожей яростный ультрафиолет весны, я стоял на ступеньке и поражался происходящему: на моих глазах зиму передвигали, как мебель. Смещали белые гарнитуры к лесу, скатывали ковры и на освободившееся место стелили апрель.

Мои поэтичные мысли оказались прерваны бытовой неурядицей: я полез за сигаретой и обнаружил пустую пачку. Купленный накануне блок остался валяться в машине.

Влезши в ботинки, я сошел было с крыльца, но тут же запрыгнул обратно. Две глубокие промятины, оставленные мною в снежно-травяном покрове, наполнились серой водой. Можно было напиться из них и стать… булочником! Шутки шутками, но, как выяснялось, я был совершенно не экипирован для весенней жизни в деревне! Правда, в развалюхе на краю участка с осени у меня хранились резиновые сапоги – но до них ещё надо доплыть!

Пока я оглядывал талые окрестности, на соседнем участке скрипнула дверь.

– Коль! – гаркнул я. – Можешь подойти на секундочку? Там в избушке у меня… – и осёкся, увидев Колю, проскользнувшего через «отворяй-ворота» в заборе. Пять секунд – и он уже стоял в льдистом море перед бытовкой, оглядывая меня на корабле. Неравенство нашего положения отразилось в его насмешливом взгляде. Тут я осознал, что Коля – в валенках.

– Ладно, не надо, – буркнул я и отправился по воде – пожать его руку.

– Да вот… Видишь, что! – сказал он, кивнув на холмистую даль, как художник, только закончивший полотно.

С утомлённым прищуром, с нежной усмешкой на худом и скуластом, навеки смуглом от деревенского солнца лице он оглядывал творение сегодняшнего дня и был доволен им. Подул мокрый ветер. Запах реки, к которому я уже успел принюхаться, стал резче.

– Рыбалкой потянуло, – заметил Коля и, жёсткой ладонью саданув меня по плечу, скомандовал: – Айда!

– Рыбачить, что ли? – спросил я.

Но нет, у Коли были другие планы. Под курткой у него оказалась запрятана пила. Акульи зубы торчали из-под ворота, грозя впиться в Колину щёку. Я сбегал за сапогами и, переобувшись, устремился за Колей к лесу.

– Там берёза упала, – тихо-тихо, одним шорохом проговорил он, когда мы вошли в лес. – Мы с тобой её быстренько разберём. Пока эти не прочухали.

Под «этими» он подразумевал конкурентов-односельчан.

Мне нравились все без исключения Колины мероприятия – и рыбалка, и кладоискательство, и песни, и охота на дрова. По снеговой тропе, простреленной птичьим свистом, он привёл меня к поваленной берёзе, белой на белом, бросил пилу и остановился.

– Молодая, – произнёс он таинственным шёпотом, рассыпчатым, как искры.

Минуту-другую мы постояли. Пахло снегом и прелыми листьями, но поверх был различим и другой, высокий и светлый запах – чуть горчащая свежесть леса. Может, это пахло ветвями, готовящимися выпустить почки. По душе моей растеклось бессмысленное блаженство.

Я заметил, что Колино лицо как-то по-особенному успокоилось. Напряжение ушло, растворились мимические складки. В лесу умерла берёза. Без суеты он прощался с ней, прежде чем пустить на дрова. И вдруг, заложив ладонь между пуговицами телогрейки, запел. Безликая и вечная народная мелодия закачалась по расшевеленному весной перелеску. Коля пел, держась за грудь, ладонь прикипала к сердцу. Это была песня о дубочках в три листочка, о молодой дубраве, о кроне дремучей, о коре трескучей и, наконец, о смерти неминучей. Упал богатырь – значит, в раю зазеленело деревце. Песня не совсем про берёзу – но явно за упокой.

Отпев берёзу, Коля сел на её поваленный ствол и закурил. Я плюхнулся рядом и оглядел лес. После прогулки по белым с чёрными искрами весны кружевам лесного снега сапоги были полны ледяной воды, как апрельские овраги. И надо бы домой, да уже не уйдёшь – пропал!

Золотой от синичьего звона, шуршащий капелью лес стоял вокруг нас, как дворец со многими комнатами. Всюду слышались предпраздничные шаги, хлопки дверей и окон. То и дело роняли ложки, раздвигали гардины – никто не печалился о берёзе. Всё готовилось к залпу солнечного тепла, к стартовому выстрелу, после которого весна ворвётся неудержимо.