Булочник и Весна - Ольга Покровская

– Майя, ты поёшь?

Она взглянула изумлённо.

– Вообще-то пою, да. Мы с Кириллом…

– Да чихать мне на вас с Кириллом! – сказал я. – И на все ваши решения, помилования и щедроты! Мне не нужна Лиза на выходной! Скажи, ты можешь петь шёпотом? Пой! Или забудь навсегда, как предлагать человеку такое! Довольствоваться тем, на что даже нельзя прожить! Жить на хлебную карточку!

Мне казалось, моё хладнокровие безупречно, но, должно быть, я всё же говорил громко. Может быть, я даже орал. Потому что в комнату ворвалась мама и, больно взяв меня за плечо, вытолкала в коридор.

– Уходи! – произнесла она гневно. – Корми свой эгоизм и гордыню. Стой! – и вырвала у меня из рук куртку. – Куда? А с дочерью попрощаться? Марш прощаться и вон отсюда!

Я вернулся в гостиную, засахаренно обнял получужую девочку и вышел на лестницу.

На площадке меня догнала мама и, прижавшись к моему плечу, расплакалась о подступившей старости, ненужности и о том, что «всё было зря».

Я звонил потом папе – спросить, отчего это мама мне всего такого наговорила?

– Грустит, – сказал он, подумав. – Переживает… – и, помолчав, прибавил: – Костя, ты любил бы маму! Всё-таки она тебя вырастила.

Я вернулся затемно. На ветреном нашем холме лютовал март, бил сырым холодом. Дымное небо со страшной скоростью неслось на запад, и кое-где через дым уже проступала звёздная синева весны.

Возле Колиной калитки в аромате берёзовых дров, словно в черёмухе, толклась компания – сам Коля, распахнутый по-апрельски, Ирина в платке и Миша, озарённый свечением телефонной игры.

Пёс хромал по тяжёлому снегу, блинной шерстью разгонял мрак. Он первым почуял меня, подковылял и стукнул в живот снежными лапами.

– Гуляете? – спросил я, отбившись от собачьих приветствий. – Коляныч, шею бы хоть замотал!

– Коля, да! Замотай немедленно! – строго сказала Ирина.

Коля хмыкнул и закурил новенькую.

– Замотай… – протянул он, сладко затягиваясь. Быстрое небо повлекло за собой дымок его сигареты. – Чего «замотай» – вон, весна! – и кивнул на звёзды в прорывах туч.

Ирина запрокинула голову.

– У-ух! Прямо дух долой – всё плывёт, всё летит! Как подумаешь – ведь правда, стоим в самом начале весны! Миша! Да оторвись ты от кнопок – погляди, звёздочки! – воскликнула она и толкнула сына в плечо.

Миша бессмысленно глянул в небо.

Я тоже поднял голову, и как-то пусто мне стало. Всё разрушил, зарубил мамины надежды, еле добрался до дому, а «домашние» – Ирина с Колей – даже не замечают, что со мною неладно. Любуются себе звёздочками.

– Где Николай Андреич? – спросил я в последней надежде, что уж он-то почуял бы.

– Служит музам! Уломал-таки Жанку – выпустят его спектакль. Да и пусть, нам не завидно! – весело отозвалась Ирина. – Мы зато воздухом подышали, щёчки нагуляли! Пойдём теперь спать. Пусть нам снятся сны, в которых счастье! Миша, сынок, пойдём? Тузик, домой!

Тузик сделал круг почёта, подбежал к Коле, затем ко мне, чтобы мы могли положить ладонь на его старую рыжую морду, и растворился вслед за хозяйкой – в дыму едва зародившейся, невидимой ещё весны.

Мы остались с Колей курить у его прихваченной льдом лавочки. Над нами гремела струнами фантастическая арфа липы. Её игру освещал Пажков. Не сам Пажков, конечно, но щедрые прожекторы стройки. И так уязвима становилась от этого света наша земля, словно насильно её выволокли на сцену.

Пороховой дымок Колиных сигарет летел на северо-запад, задевая время от времени и меня.

– Если чего надо – ты скажи, – проговорил Коля, и я понял, что лесным своим нюхом он почуял мою рану, только молчал до поры.

Чего мне надо? И надо ли чего? Я был озадачен, как если бы джинн встал передо мной и подарил желание. Что вынуть мне из пустого сердца? Приказать, чтобы Майя меня любила? Да как-то вот неохота – боюсь, не утешусь любовью по волшебству. Ну а больше у меня и нет никаких идей. Разве что уйти в берёзовый дымок, или хоть в сигаретный, полетать над окрестностью – вот это бы да! Ну что, Коля, могёшь?

Он поглядывал на меня искоса, ожидая.

– Коль, а ты на мандолине часом как? А то у меня мандолина такая – пойдём, покажу! – сказал я, переламывая печаль.

Я побежал в бытовку за инструментом, а Коля остался курить. Когда же с мандолиной в руке я вышел на ступеньки, вместе с холодком сырого воздуха лица коснулось что-то ещё, какая-то иная материя – голос!

Я поглядел через брешь забора, откуда шёл звук, и увидел древесный силуэт и лысину в лунном блеске. Это Коля стоял на своём крыльце, привалившись к столбику. На ремне через плечо у него висела гитара.

Сиплым голосом, сосредоточенно и исступлённо он пел песню о земле и тоске на слова какого-нибудь Дрожжина или Кольцова. Я слушал, сдвинув брови, сопротивляясь накату безнадёги, а потом вдруг сломался – и упал в песню. Замирая – как бы не иссяк звук с Колиного участка, – сел на свою ступеньку и тихонько подстроил струны. У меня нет никакой техники, но я «слухач». Колина мелодия поймалась легко. Дуэтом – через забор – мы исполнили куплета три, а потом Коля сменил пластинку, и мы спели песню про «пулю» из фильма «Пацаны».

После «пули» я затих, ожидая, что ещё предложит мне Коля. Но вместо начального аккорда услышал шорох рябины, хруст подмерзших луж – и вот уж он у моего крыльца! Свет лампочки отогрел Колину замёрзшую под луною голову. Он взошёл по ступенькам, молча оглядывая меня и инструмент, а потом присел на корточки, чтобы оказаться с мандолиной лицом к лицу. Внимательно рассмотрел её струны, корпус, даже приложил к её маленькому боку ладонь и наконец произнёс: «Красивая…»

Как-то бережно прозвучал его голос. Я умилился и хотел дать ему подержать инструмент, но передумал, не доверяя Колиной ловкости. Все-таки это была мандолина прадеда. Потом только я вспомнил, как мы с родителями выбирали её в магазине на Неглинной.

Ещё пару минут мы побыли с ним под бегущим небом и разошлись. Я включил пожарче обогреватель и, не раздевшись, лёг. В маленькое окошко бытовки, открытое мной на щёлку, тёк весенний холод. При всей странности методов Коля ухитрился помочь мне. Я почувствовал – нет, не облегчение, но усталость, безропотность земли, лежалого снега, глины. Сон забрал меня, и я доплыл до утра в его милосердной лодке.

34 Афиши и оладьи

Проснулся же вполне пригодным к дальнейшей жизни. В голове моей была ясность.

– Значит, давай ещё раз оценим варианты! – сказал я себе, наяривая кофеёк с бутербродами. – Ты можешь продать свой не дострой, кинуть булочную на Маргошу, найти работу в Москве и брать Лизу по субботам. Это первое.

Второе. Ты можешь достроить дом, держать на плаву дела – и всё равно брать Лизу по субботам.

И третье. Замотивируй уже себя как-нибудь, тупой неверующий баран! Создай простейшую схему: если к середине лета у тебя будет дом, то в нём будут Майя и Лиза! Повесь это себе на дверь – и верь! Может, жизнь сама качнётся навстречу, с Кириллом они поругаются или что-то ещё. Главное – не допускать сомнений!

Вечером после работы я отправился к Тузиным – разжиться у них телефоном Ильи, который, по возросшей моей безалаберности, забыл спросить в Горенках. Их дача светилась парой заставленных геранями окон. Вдалеке, на краю голого яблоневого сада, мне привиделся знакомый силуэт, но я не стал окликать Ирину.

Мне открыл Николай Андреич и с видом довольным, можно сказать, праздничным, велел проходить в дом.

Первым, что в последние недели я замечал у них в гостиной, было вопиющее отсутствие столика. Пустота угла мозолила мне глаза, возбуждая проклятия на голову сгинувшего Пети. Но на этот раз я увидел ещё кое-что, что переплюнуло даже и несчастный столик.

Посередине комнаты на дощатом полу лежала, придавленная по углам книгами, театральная афиша. На ней строго и старомодно, чёрным по белому, было отпечатано: «Весна. Реквием».

– Ну что! Видали? – полным счастья голосом спросил Тузин. – Афиши расклеили!

– Поздравляю! – сказал я, склоняясь над гигантским листом. Дух свежей краски ударил в нос – похоже, и этот запах может быть сладок, не хуже хлебного. – Николай Андреич, а почему «реквием»?

– Ну а как же! Наша пьеса – это поминки! – радостно объяснил Тузин. – Это проводы живой жизни, убитой на всех уровнях – от природы до поэзии! Лучше бы, конечно, использовать слово «тризна», но, боюсь, публика с ним плохо знакома. Так вот, сегодня с утра все доски вокруг театра обклеили, ну и по городу кое-где! – Серые, с янтарной стружкой его глаза пели, я впервые видел Тузина таким юным от счастья.

– Эх, Костя! Друг вы мой! Я сегодня весел! Я сегодня рад! – провозглашал он, летая на кухню и таская в комнату всё, что могло понадобиться для праздника. Сутулые его плечи расправились, колыхалась белая рубашка – не хватало только крыльев!

Вдруг Тузин хлопнул себя по лбу и, обежав гостиную, нашёл на диване телефон.

– Колюшка! – вскричал он, зажав мобильник между ухом и плечом. – Просыпайся, дорогой! Топай к нам! Сегодня афиши расклеили! Хоть порадуетесь за меня!