Булочник и Весна - Ольга Покровская

Я снял было куртку, но Тузин остановил меня:

– Не раздевайтесь! На террасу пойдём! – и действительно провёл меня на холодную террасу, в Новый год послужившую Ирине бальной залой.

Я вошел. Пахло нетопленным домом, в окнах синело небо. Хлипкие стёкла звенели, как сосульки, под порывами восточного ветра. Посередине «залы» был накрыт холостяцкий стол – графинчик, пара рюмок, яблоки, холодная шарлотка. Из трёхлитровой банки с водой торчали ивовые прутья.

– Хочу, чтоб весна через щели дула! Поэтому здесь, – сказал Тузин и посмотрел на меня с откровенной горечью. – Да вы садитесь! И я вот сяду… – Он сел по другую сторону стола и, слегка прокашлявшись, объявил: – Итак, у меня для вас две ужасные новости! Первая Ужасная и Вторая Ужасная. С которой начать?

– Во Второй Ужасной мы всё-таки победили, – заметил я.

Он слабо улыбнулся.

– Николай Андреич, зачем афиши?

– Дорогой друг! Афиши содраны мною с городских тумб! Потому что иначе их уже завтра заклеили бы информацией совсем иного характера. Вообразите, Жанна Рамазановна скумекала, что нам будет полезно поддержать на выборах одну известную нам партию, и отдала сцену под мероприятия. Задумана мощная агитпрограмма с песнями, плясками и раздачей подарков. В общем, театру не до премьер.

– И когда же теперь?

– А никогда! Никогда! Есть один фестиваль, куда бы мне очень надо. Конечно, ехать с необкатанной пьесой – это бред… – Тут Николай Андреич умолк ненадолго и переменившимся голосом произнёс: – Я сильно жалею, Костя, что упустил жизнь! Глупая гордость – и шанс пропал. Поначалу думаешь, будет новый. А его нет и нет. Раз в сто лет бывает пароход! – и он посмотрел в окно.

Ветер трепал стёкла – они вздрагивали и пели. Тузин встал из-за стола и, рванув створку, глянул в сад. Пара ласточек, как маленькие самолётики, ложились грудью на ветер и рывками прорывались в глубину неба.

– Костя, как думаете, может, мне в плотники податься? Или в пекари? Сгожусь я?

– Один подался уже в торговцы недвижимостью…

– Ну это он молодец. Я сразу почуял: в нём толковая иудейская кровь, которая и прокормит, и в люди выведет. Немного, правда, крови-то, где-нибудь четвертушка? – Тузин обернулся на меня и вопросительно поднял брови. – Верно говорю? Остальное – наша русская брага, потому и заплутал. Ну ничего, и четверти довольно, выберется! А вот мы с вами так и прозябнем. Зачем, скажите, вы тут вздумали строиться? Вам надо было купить участок в приличном коттеджном посёлке. А вы что наделали?! Гляньте! – и он широко обвёл рукой потемневшую даль. – Русь себе в жёны взяли, как говорили классики! Вот попляшите теперь!

– Николай Андреич, ну а Вторая Ужасная? – не выдержав, перебил я.

– Ах да! Ведь вторая-то ужасная! – спохватился Тузин. – Даже и не хочется о ней. Боязно, Костя. Но нет – надо, надо! – бодро заключил он и, вернувшись к столу, налил нам из графина. – Сейчас хлопнем для храбрости, и всё узнаете! Давайте! За чистую совесть! – и, не дожидаясь меня, выпил.

– Вот как бывает! – поставив рюмку, заговорил он. – Шёл к вам сегодня жаловаться на Рамазановну, как она плохая меня хорошего размазала. Подхожу и вижу: стоит посреди вашей глины Илюша, человечек с большим даром, с чистым сердцем… Нанимается брёвна класть! Бежит ко мне с протянутой рукой, улыбается напуганно. И это моя работа. Ну что вы, Костя, на меня вытаращились? Говорю моя – значит, моя!

– Почему ваша?

– Да не волнуйтесь, никаких душегубств. Просто обманул дурачка, – улыбнулся Тузин и неспешно зашагал по гулкой террасе. – У него отец был зодчий, – начал он, – отстраивал по древним проектам деревянные церкви или что-то вроде этого, точно не знаю. А потом устал душой и зажил, как человек, на родине. Плотничал, ставил дома, бани и по мелочи – кому террасу пристроить, кому крыльцо. Ну и народ заметил: в этих его постройках налаживалась жизнь. Если кто болел – выздоравливал, дочка на выданье – сразу партия. Бывают на Руси такие явления, даже в литературе описаны. Пошёл слух, что, мол, после церквей на его руки «благодать налипла». Выстроилась очередь, и вот лет с четырнадцати он стал брать Илью себе в подмогу. А Илье этого было не надо. Он рисовать хотел.

И вот представьте: мы с Ириной живём в Москве, снимаем квартирёнку, родители мои нам помогают. У меня работа – денег, правда, нет, зато азарт, перспективы! Приезжает Илья, лихо поступает в крутой художественный вуз, селится в общежитии и начинает к нам захаживать. Ну а как не зайти – брат! А у нас Миша маленький, болеет часто. Ирина в горе – то мать вспоминает, то за Мишку психует. Льёт слёзы и носится с этим Ильёй – он-то ведь по-родственному чуть не каждый день забегает! Сами знаете, простота хуже воровства.

А потом с ним случается обычная для юного творца вещь: начинает уезжать крыша! Не то чтобы совсем, но этак перестраиваться под расширяющееся сознание. Тут вам и бескрайние возможности творчества, и служение, и вечность – и совершенно некуда это вместить. Было у вас такое? Нет? У Пети вашего спросите, он, небось, знает. Ну Илюша перепугался – приходит ко мне советоваться. Я для него тогда был авторитет – о-го-го! Это бесы, говорит, во мне разгулялись. Никто у нас в роду в такой отрыв не уходил. Все смиренно работали – кто с деревом, кто с керамикой. Бросаю, мол, всё и возвращаюсь в Горенки, к маме.

И мне бы тут надо сказать ему твёрдое слово. По-простому говоря – промыть мозги. Так? Да? Вы бы, Костя, так поступили? А я, грешный человек, подумал: вот счастье, хоть не будет у нас болтаться! Ну и благословил.

Я слушал Тузина, не очень-то веря. Мне казалось, он тестирует на мне идеи для своих пьес.

– И знаете, чем я себя оправдывал? – продолжал он. – Если есть дар – человек его ни за какие коврижки не отдаст. А раз отдал – значит, и не было.

– Ну а чего ж тогда переживаете?

– Илья – особый случай, – возразил Тузин, не заметив моей насмешки. – У него нет одного качества. Его обычно фея выдаёт – в комплекте с талантом. А тут запамятовала.

– Честолюбие?

Тузин кивнул.

– Да. Он и всегда был с заниженной самооценкой. Его нахваливают, а он: да это, мол, у меня просто глазомер хороший!.. Так вот, сбежал – даже «академа» не взял. Отслужил божьей милостью в хорошей части – в бункере радиограммы принимал. Никто его там не бил, не душил. Вернулся домой, стал строить. Там у них поначалу были заказы…

Тузин подошёл к окну и распахнул вторую створку. За короткое время нашей беседы мир изменился. Ветер намёл с востока дымные облака, заслонившие всё солнечное и синее.

– А пахнет-то, Костя, хлебом! – сказал он, обернувшись. – Чёрным, кисленьким!

Я подошёл и принюхался. Пахло землёй – там, где её прогрело и заквасило солнце.

– Я это, Костя, вам затем рассказываю, чтоб вы не сочли меня подлым злодеем, когда у вас с Илюшей об этом речь зайдёт, – заключил Тузин.

– А кем же мне вас счесть?

– Злодеем, да. Но не подлым. У меня это не по умыслу вышло, а от сердца. Я ничего не умышлял. Мне только очень хотелось, чтоб он не шатался у нас по дому. Можно ведь это понять? Вы не должны думать обо мне хуже, чем раньше! – решительно заключил он.

Я послушал себя и понял, что думаю о нем ровно как прежде. Мне нравятся люди, в которых есть движение и не всё решено. За них можно болеть, в них можно верить. Тузин, как и Петя, из их числа.

С треском захлопнув раму, он вернулся к столу, снова налил себе рюмочку и, не приглашая меня, выпил. Налил ещё – и не то чтобы заплакал, но поплыл, сел к столу и голову положил на руки.

37 Меч марта

Не имея твёрдой веры, что Илья вернётся, я всё же вытащил из избушки на краю участка, где предполагалось жить строителям, свои летние шины и переложил на крыльцо. Это не сильно изменило вид помещения: передо мной был прежний свинарник, только без шин. Поразмыслив, я разломал и по частям отволок в мусорный контейнер неизлечимо хромую кровать и пару стульев без сидений. Места стало больше, но красоты не прибавилось.

В четверг Илья позвонил сказать, что завтра приедет со всеми расчётами, и действительно пятничным утром, по-деревенски рано, постучался в мой блиндаж.

Путаясь в рукавах, я оделся и открыл. Через дверь хлынули свет, влажный весенний холод и с ними Илья. Со сна мне показалось, что он до смешного похож на нашу деревню: весело завалены после зимы её заборы, колеи полны луж, и на яблоне звенит синица.

Илья неплотно прикрыл дверь и, опустив на пол тяжелёхонький короб с инструментами, встал на пороге. С его сапог – слава богу, сегодня хоть в сапогах! – стекала глина, он хлюпал носом и смотрел с волнением – рад ли я? Или, может, ему пока обождать за дверью?

Достав из рюкзака папку с расчётами и чертёжиками, он протянул её мне и сказал, что пойдёт погуляет, пока я собираюсь.

Отлично – он погуляет! А я потом ищи его по весенним морям! Ну уж нет! Я велел ему снять сапоги и садиться завтракать. Он разулся, скинул штормовку и, робко подвинув табуретку, сел к столику. Кофе, как выяснилось, Илья не пил, только чай. Когда он сообщал мне эту новость, на его лице мелькнула смешанная с тревогой надежда: может, я как-нибудь исхитрюсь и приму его натуру – дурацкую, конечно, кто спорит! – и не буду ругаться, и всё мирно, хорошо у нас сложится?