Конец - Давид Монтеагудо

— Ну, знаешь! — говорит Хинес. — У мужчин такое иногда случается… и вовсе не обязательно…

— Нет уж! Подозревай худшее — и не ошибешься, особенно когда речь идет о мужчинах, — говорит Ампаро.

— Так и что ты ляпнула этому типу? Давай уж выкладывай! — требует Мария.

— Эй вы, тихо! — вдруг кричит на них Хинес. — Не слышите? Что это?

Все голоса разом смолкают. Четыре велосипеда по инерции везут под горку своих онемевших, неподвижных седоков. Люди неотрывно смотрят на асфальт, но на самом деле не видят его, так как взгляды их устремлены куда-то в себя. Слух напряженно впитывает окружающую тишину. Не слышно даже стрекота цикад — вокруг лежит пересохшая земля, до ближайших деревьев — сотни метров; различить удается лишь жужжание совсем мелких насекомых и пощелкивание четырех велосипедных звездочек. Но было в этой тишине что-то еще, чем слух не мог пренебречь, и почти неуловимый поначалу звук постепенно нарастал — он напоминал стенание, неслаженные жалобные стоны многих и многих голосов, какой-то нечленораздельный глухой вой, гулкий и дрожащий, — такой звук мог быть порожден фантастическим, гигантским инструментом, сделанным из металла. Иначе говоря, это было стенание, но никак не человеческое, хотя на нем лежала ни с чем не сравнимая печать боли и отчаяния.

— Господи! А это еще что?

— Но… откуда?

— Не останавливайтесь! Только не вздумайте останавливаться!

— Но ведь… слышно-то все громче и громче!

И действительно звук делался все отчетливее, и чем ближе к его источнику подъезжали путники, тем ужаснее становилось жалобное завывание. Велосипеды продолжают свой путь и приближаются к впадине, откуда вырастает новый подъем; они замедляют ход, оседлавшие их люди словно окаменели от страха, они уже не способны решить, что лучше: то ли остановиться, то ли поскорее развернуться, то ли поднажать, чтобы как можно быстрее миновать проклятое место. Ужаснее всего то, что нельзя понять, откуда идет звук, какова природа этого чудовищного стона, который заполняет собой все и звучит громче и громче.

Вокруг не заметно ничего необычного. Панорама широкая, хорошо видно до самого горизонта, природа дышит покоем, нет и ничего подозрительного, ничего, что велосипедисты не наблюдали бы на протяжении последних километров. Но «это» звучит близко, «это» должно находиться где-то совсем рядом.

Велосипеды вот-вот остановятся. Жалобные вопли делаются невыносимыми, и беда не столько в громкости, сколько в кошмарных отголосках. Правда, теперь можно хотя бы прикинуть, откуда именно они несутся — это место находится слева от дороги. Все со страхом поворачивают голову в ту сторону. Но там ничего нет — поля, и только поля, редкие деревья, строение продолговатой формы и полное безлюдье, нигде никакого движения.

Велосипеды замирают. Ноги тотчас машинально опускаются на землю; сердца бешено колотятся в груди; рты напряженно приоткрыты; глаза панически вытаращены. Ньевес вот-вот потеряет сознание, она сама готова орать во всю глотку, лишь бы заглушить нарастающий шум.

— Это ферма! Ферма! — вдруг догадывается Мария. — Там… там животные, это они!

— Какая ферма? Где ты видишь ферму?

— Да вон она! Это коровы, точно коровы… Их несколько дней никто не кормил, они голодные!

Неожиданно все получает свое объяснение. Вытянутое строение и вправду похоже на ферму, и звуки, напоминающие мычание, действительно, скорее всего, идут оттуда. И скорее всего, то, что они приняли за силосную башню, — место, где хранится корм для скота. Но вот уже сорок часов, как мотор, подающий корм коровам, не работает и некому распределять пищу и воду по стойлам.

Кажется, что мычание делается еще громче. Путники смотрят в сторону фермы, теперь им приходится кричать, чтобы расслышать друг друга.

— Они почти двое суток ничего не ели! — повторяет Мария.

— И орут еще пуще — видать, услыхали нас, — бросает Ампаро.

— Или учуяли…

— Бедные! — добавляет Ньевес. — Наверняка решили, что наконец-то явился скотник.

— Никогда бы не подумала, что коровы способны так мычать! — кричит Ампаро. — Ведь это похоже, похоже…

— А вот мне доводилось несколько раз слышать подобное, — говорит Ньевес, — конечно, не такое громкое мычание, но… И как я только не догадалась!

— Виной всему страх, детка, страх! — перебивает ее Ампаро. — Все мы… Эй, осторожней!

Руль Ньевес, который уже и раньше задевал Ампаро, теперь сильно ткнул ее в бедро. Ньевес находилась по правую сторону от Ампаро, когда велосипеды остановились. Поэтому Ньевес оказалась, если здесь уместно такое выражение, в последнем ряду зрителей, разглядывающих ферму.

Ампаро собирается сделать выговор Ньевес, так как руль причиняет ей боль, но когда она оборачивается, Ньевес рядом нет: остался один лишь велосипед, который продолжает стоять, правда только за счет того, что опирается на бедро Ампаро. Ампаро вскрикивает. Хинес смотрит в ту же сторону и мгновенно понимает, что случилось.

— Ну вот! — выдыхает он как раз в тот миг, когда Мария оборачивается, а велосипед Ньевес, отпихнутый Ампаро, падает на землю.

Мария — Хинес — Ампаро

Хинес, Мария и Ампаро сидят на заправочной станции, они прячутся под навесом от солнца и заняли стулья в таком месте, в каком в обычное время никому не пришло бы в голову расположиться, — именно там, где подъезжают для заправки и останавливаются машины. Прямо перед путниками стоят прислоненные к колонкам велосипеды, два из них — уже не те, что были раньше, эти снабжены корзинками, где лежат бутылки с водой и дорожная аптечка. За спинами отдыхающих стоит невысокое здание с кассой и магазинчиком. Большое прямоугольное витринное стекло валяется на земле — оно разбито вдребезги, а из рамы кое-где по краям торчат острые осколки.

По всей видимости, заправочная станция работала, когда прекратилась подача электричества, и всякую деятельность пришлось тотчас прекратить. Нашим героям не удалось открыть дверь в магазинчик, которая действовала автоматически, и не долго думая они решили попросту выбить стекло. Правда, именно благодаря тому, что дверь оставалась закрытой, продукты сохранились в целости и в приемлемом состоянии. За минувший день путники не раз видели, во что превращали собаки и другие животные любую лавку со съестными припасами, если туда можно было попасть. Воспоминания эти заставили их и здесь выбрать из весьма небогатого ассортимента самые надежные упаковки — несколько треугольных бутербродов в фабричных пластмассовых коробочках, выставленных на безупречно белой полке витрины-холодильника, теперь уже успевшей нагреться.

Солнечные лучи падают косо, но воздух все еще жаркий, даже в тени, и свет, яркий и сияющий, пока не начал желтеть. Чуть поодаль, за границей тенистого квадрата, видны урны, ограда, залитый маслом асфальт и клумбы с высохшими стеблями. Взору надо улететь довольно далеко, почти к самому горизонту, чтобы различить синеву далеких горных цепей, затянутых сероватой летней дымкой.

Мария и Хинес тщательно и недоверчиво обнюхивают бутерброды, извлеченные из пластиковой упаковки, и только потом молча принимаются их жевать. Они едят без малейшего аппетита, с угрюмым и подавленным видом, погруженные в собственные мысли, взгляд их блуждает где-то совсем в ином месте.

Ампаро тоже поглощает доставшийся ей бутерброд безо всякой охоты, но на лице ее застыло выражение тупого безразличия, вернее какой-то бездумной рассеянности, которая маскирует истинное состояние души. Вяло пережевывая сухие куски, Ампаро поглядывает то в одну, то в другую сторону, на серые урны, на навес, в тени которого они сидят, и время от времени в глазах ее вспыхивают искры беззаботного любопытства, словно у ребенка, которого перевели в новый класс. Но внезапно, словно вспомнив о каком-то важном и спешном деле, она начинает рыться в карманах брюк, пока рука не выныривает оттуда, сжимая неведомый маленький предмет.

Мария искоса, стараясь делать это незаметно, следит за движениями Ампаро и досадливо морщится, разобрав, что в руке у той мобильник — точнее, в обеих руках, потому что она уже успела положить свой бутерброд прямо на землю. Марии хочется увидеть ее лицо, увидеть, какие эмоции вызывает в ней возня с телефоном, но Ампаро сидит, низко опустив и слегка наклонив набок голову, так что выражения глаз ее не угадать, глаза ее устремлены на телефон, кнопки которого она начинает нажимать с лихорадочным упорством.

Мария вроде бы собирается что-то сказать Ампаро и даже приоткрывает рот, но закрывает снова. Она издает некое подобие вздоха, тело ее слегка обмякает, и тревожный, задумчивый и невидящий взгляд упирается в велосипед, стоящий перед ней на расстоянии примерно четырех метров.

Хинес — он сидит с другой стороны, слева от Марии, — не заметил этих едва уловимых движений. Он поставил рядом с ножкой своего стула уже ополовиненную бутылку сока и с отсутствующим видом приканчивает бутерброд. Если судить по взгляду Хинеса, он напряженно о чем-то думает. Но вдруг течение его мыслей обрывается, взгляд становится напряженным, а движение челюстей замедляется, пока и вовсе не замирает. Теперь Хинес сидит не шелохнувшись — с полным ртом и с бутербродом, зажатым в двух руках на уровне груди.