Новая сестра - Мария Владимировна Воронова

– Не думаю. Просто не знаю пока, кто реально поможет. Ах, был бы Киров жив, так к нему бы пошла, но, с другой стороны, тогда бы всего этого не началось.

– Нашли бы другой повод, – бросила Элеонора, сразу пожалела о своих словах, но Павлова сделала вид, будто не расслышала.

– Идемте спать, товарищ Воинова, – сказала она, гася папиросу, – утро вечера мудренее.

* * *

Мура с величайшей осторожностью проскользнула в постель, чтобы не разбудить мужа, но он вздохнул, обнял, притянул к себе. Она напряглась, с тоской предчувствуя близость, но Виктор только прошептал ей на ухо:

– Не вздумай! Не поддавайся!

– Ты о чем? – Мура притворилась, будто не поняла.

– Ты знаешь о чем. Не ведись на провокации наших дорогих соседей, потому что в результате ты пострадаешь, а эти чистоплюи выйдут сухими из воды.

– Я и не собиралась, – соврала Мура.

– Ну и умница. Каждый должен заниматься своим делом. Чекисты, знаешь ли, не суют нос в мои чертежи, а я их не учу порядок охранять.

С этими словами Виктор засмеялся, повернулся на другой бок и засопел, а Мура так и лежала, глядя в темноту.

Сбылось все, о чем она мечтала, но, кажется, мечты привели куда-то не туда, как в английской сказке про девочку Алису, в которой она стремилась за одним, а получала прямо противоположное. Как так вышло? И ведь кажется, что не в чем особенно упрекнуть себя, не совершала она преступлений и даже фатальных ошибок, а все оказалось не то, и народное счастье, и собственная жизнь.

Мура с детства впитала идеи большевизма. Можно сказать, с молоком матери, только она всегда была папина дочка, всегда держалась ближе к отцу. Мать, измотанная работой и домашними хлопотами, не имела сил на душевное общение, а папа был всегда веселый, добрый, ласковый и говорил такие прекрасные слова о том, как скоро изменится весь порядок вещей, не станет нужды и нищеты, все люди будут есть досыта, жить в красивых светлых домах, дети – учиться в гимназиях и университетах, а если кто заболеет, то будет лечиться по самому высшему разряду, и никто с него за это никаких денег не возьмет. Всего-то надо для этого – свергнуть кучку богатеев, буржуев, капиталистов и помещиков, которые жестоко угнетают народ ради своих прихотей. Разве справедливо, что дочка фабриканта Кирсанова имеет свою лошадку, а ты играешь с куклой, которую тебе мать сшила из старых тряпок, спрашивал папа, и Мура горячо соглашалась, что да, ужасно несправедливо. Ей очень хотелось такую же лошадку, как у Китти Кирсановой, она мечтала ездить верхом (мечта потом сбылась, но совсем не так, как она думала, что, похоже, свойственно всем сбывшимся мечтам).

Мура не помнила времен, когда отец еще не увлекался политикой, но бабушка рассказывала, что жили они тогда очень неплохо. Занимали две светлые комнаты в третьем этаже, мама не работала, и в семье откладывали деньги, чтобы отдать маленькую Муру в гимназию. Все это закончилось после Кровавого воскресенья. Тогда был убит близкий друг отца, и он, по собственному признанию, «будто прозрел и понял, что так дальше жить нельзя».

Папа стал деятельным членом революционного кружка, и вскоре после организации стачки его уволили, несмотря на то, что он был токарем высокой квалификации. Отец был признан неблагонадежным, и на хорошую высокооплачиваемую работу его больше не брали. Семья перебралась в маленькую комнату в полуподвальном помещении, мать вынуждена была выйти на службу, а про гимназию забыли сразу.

Мать пошла служить в академию кастеляншей, а папа перебивался случайными заработками, и, вот странность, чем хуже шли его дела, тем самозабвеннее он погружался в революционную работу. У него появились новые знакомые, студенты, настоящие и исключенные, какие-то люди интеллигентного вида, коротко стриженные женщины, при виде которых мать так красноречиво поджимала губы, что даже малолетней Муре становилось все ясно.

Иногда, особенно если дома было нечего есть, папа брал ее с собой на сходки. Голодная Мура ела баранки, дышала папиросным дымом и отчаянно скучала от страстных речей, которые тут назывались диспутами и были так непохожи на папины рассказы о светлом будущем. О чем тут спорить, недоумевала Мура, когда свергнем эксплуататоров и буржуев, все образуется само собой. Чего еще придумывать?

На такой сходке она услышала слово «большевик», и оно сразу показалось таким родным, правильным и уютным… В него хотелось влюбиться и взять себе, как кота, оно даже урчало, как кот. Мура была очень рада узнать, что папа – большевик, и она поклялась, что, когда вырастет, тоже станет большевиком.

Мать она не то чтобы не любила, нет. Скорее боялась стать такой же усталой и угрюмой, как она, поэтому сторонилась, а у матери просто не было сил добиваться любви дочери.

Наверное, в детстве Мура ее немножко презирала, совсем чуть-чуть, даже не презирала, а посмеивалась вместе с папой, что «мама у нас ограниченная, не видит дальше собственного носа», между тем как мама от тяжелого труда и нищеты в принципе света белого не видела.

Лишь став взрослой, смогла Мура оценить силу маминой любви, тихой, через не могу, сквозь стиснутые зубы, и от этого еще более великой. Никогда мать не роптала, не скандалила, не унижала отца, хоть бывали месяцы, когда только она несла копейку в дом. Может быть, наедине, шепотом, и упрекала мужа, но при Муре – никогда. Ни разу не позволила ей усомниться в том, что отец самый добрый, самый лучший. В самые скудные дни Мура была накормлена и выглядела аккуратно. Что-то Мура делала по хозяйству, но не сильно переутомлялась на этой ниве. О гимназии после папиного увольнения с Путиловского завода речь больше не шла, денег на учебу не было, да и не приняли бы дочку неблагонадежного, и Мура пошла в четырехлетку. В отличие от других родителей, мама не считала ее учебу пустым баловством, наоборот, делала все, чтобы дочь хорошо успевала и ее взяли учиться дальше. Мама дала ей самый полезный совет в жизни. Когда Мура повзрослела, мама сказала в своей хмурой манере: «Запомни, дочка, пока ты не выйдешь замуж, твое тело принадлежит только тебе. Никому ничего не позволяй до свадьбы. Если любит, то женится, а нет – так и нечего, ибо дашь одному – дашь всем, и сама не заметишь, как по рукам пойдешь».

Мура тогда посмеялась про себя над этой патриархальной отсталостью, но расставаться с невинностью не торопилась. А потом, когда она, подхваченная ветром революции, уже служила в Красной