Опасные гастроли - Далия Трускиновская

Гаврюша смотрел на меня безумными глазами.

— Поверили убийце! — говорил этот взгляд. — А она ночью опять забралась в цирк! Нашли кому верить! Распутной девке, которая с заезжим конным штукарем блудила!

— Погоди, — сказал я. — Это все еще доказать надо.

— Да чего тут доказывать? Вы ведь ее оставили на Гертрудинской? Так кто ей мешал ночью дойти до балагана?

— Гаврила Анкудинович! — воскликнул я. — Не пори горячку! Эй, Свечкин!

Свечкин явился на зов не сразу — он с грохотом втаскивал по лестнице большую лохань.

Я велел ему сидеть дома, ухаживать за больным, отмыть его до нежного скрипа, отпаивать микстурами, а сам стал собираться.

— В управу благочиния, Алексей Дмитрич? — с надеждой спросил Гаврюша.

— К Якову Агафоновичу. Будем совет держать.

В Гостином дворе мы Яшку не обнаружили. Он был на берегу Двины, где возле пристани следил за разгрузкой струга и костерил струговщиков: он их еще три дня назад ждал, где их нелегкая носила? А костерил Яшка замечательно — гремел и грохотал, как Юпитер с облаков. При его нынешнем телосложении получалось внушительно. Большие тюки домотканого льна по сходням сносили на сушу, стоявший рядом с Яшкой конторщик делал карандашом пометки на бумаге, а Яшка время от времени прикладывал руку козырьком ко лбу и высматривал на реке еще один струг.

Двина в этом месте кипела и бурлила от суденышек, немногим выше по течению причаливали плоты. Ниже по течению уже был широкий наплавной мост, а за ним швартовались те суда, что заходили с моря.

— Дядька Пантелей! — вдруг закричал Яшка. — Сюда, сюда греби! Я все возьму!

— Что там? — спросил я.

— Копченую рыбу с Газенхольма везет. Там латыш живет, коптить мастер! Он рыбку Пантелею сдает, тот по форштадту разносит. Рыбка в погребе не испортится!

Я залюбовался Яшкой — здоровенный мужичина вырос, занял в жизни именно то место, какое ему от Бога было предназначено, и счастлив: стоит жарким летним днем на берегу в распахнутом кафтане, радуется прибывшему стругу и копченой рыбе; наверняка уже видит внутренним взором, как сядет за стол все его немалое семейство — дородная жена-красавица, сыновья и дочки, та родня, что кормится при его торговле. И сам он — в торце стола, муж, отец, хозяин!

Ох, ей-Богу, зависть меня взяла…

— Яков Агафонович, поговорить надо, — сказал я ему. — Племянника-то я вернул, да тут такое дело… Ты человек бывалый, помоги советом.

Яшка посмотрел на Гаврюшу.

— Алексей Дмитрич, коли этот сокол ясный к тебе с завиральными затеями пристает — гони в шею.

— Кабы завиральные…

Мы пошли в новый Яшкин склад — краснокирпичное здание неподалеку от берега. Городские склады в крепости хороши, да нанимать их дорого, дешевле ставить свои, — так объяснил Яшка. За три года такой домина, глядишь, и окупится.

Там, сидя на скамье из свежеоструганных досок, я рассказал про убийство Карла. Гаврюша норовил подсказать и всячески показывал свою осведомленность, пока Яшка не сложил преогромный волосатый кулачище и не поглядел на него очень хмуро.

— Я понял, Алексей Дмитрич, — сказал мой купчина. — Ваша мисс Бетти оставалась ночью одна. Что она делала всю ночь — Бог весть. Дамские туфельки — не наши сапожищи, могла сойти с лестницы, не скрипнув, и так же вернуться, благо вход отдельный. Нож — тот, что, статочно, пропал с кухни в ее доме. Она валит на детей, а вы с Гаврюшей полагаете, будто дети ни при чем.

— Дети ночью были у цирка и спасли моего Ваню. Но был ли при них нож — этого уже не понять. Сами они будут отпираться, но почему — потому ли, что отцовской розги боятся, или потому, что действительно не брали ножа, никто уже никогда не поймет… — я вздохнул. — И вот что у нас получается. Или итальянца убил этот чертов Платон Васильевич, что похитил липпицианов, или — мисс Бетти. Но убить старшего конюха Карла Платон Васильевич не мог — я его от души тростью благословил, а ты эту трость видел. Диво, коли поломанной ключицей отделается. Да и убивать конюха ему вроде незачем.

— Этот Платон Васильевич, чтоб его приподняло и шлепнуло, человек не бедный. Я полагаю, он сам лошадей выращивает, и конный завод у него где-то в глуши — там, где никто не увидел бы липпицианов, — сказал на это Яшка. — Значит, найдутся у него деньги, чтобы нанять человека и послать его в цирк — убить конюха Карла. Может статься, конюх его тогда ночью признал и за молчание денег просил, в цене они не сошлись — вот нож и пустили в ход.

— И это верно, — согласился я. — Но все в цирке убеждены, что итальянца убила мисс Бетти. И теперь я не знаю, как мне быть. Я привык считать себя порядочным человеком, а она все же помогла мне найти Ваню… Если бы я твердо был уверен, что предоставил приют убийце, то уже сидел бы в кабинете полицмейстера! Но я ни в чем не уверен…

Некоторое время мы, все трое, молчали.

— Я могу пойти в цирк, на конюшню, вроде как мы там рубанок забыли, — предложил Гаврюша. — Я человек простой, меня там запомнили, мне то скажут, чего господам не говорят…

Я попытался прожечь его огненным взором. Не удалось. И он, подлец, прекрасно понимал, что я не расскажу Ларионову про его шашни.

— Сходи, пожалуй, — задумчиво произнес Яшка. — Оболгать невиновного — великий грех. Оно и в заповедях сказано — не послушествуй на друга своего свидетельства ложна. Алексей Дмитрич! Вы твердо решились идти в полицию?

— Я должен рассказать о конокраде и добиться, чтобы его схватили. Мой Ваня лежит полумертвый. А если этот конокрад впридачу убил итальянца, который пытался его задержать или хотя бы просто признал? Ведь он, когда лошади де Баха стояли в Симеоновском цирке, приходил на них смотреть, его могли запомнить.

— Чтобы схватить его, полиция не требуется, — сказал Яшка. — Вы, сударь, с господином Морозовым меня в двенадцатом году и от смерти, и от бесчестья спасли. Я теперь в русской Риге не последний купец. А был бы — тьфу, кабы не вы. Может, к мошенникам бы прибился. Может, на дне Двины с камнем на шее лежал. Так вот — коли я молодцов собрать вздумаю, многие рады будут мне послужить. А молодцы у нас крепкие. С шестипудовым мешком на плечах бегают! Надо — струги из Риги в море выводят и Шлокским каналом в Курземскую Аю до самой Митавы гонят, и обратно. Ко мне на двор воры не лазят не потому, что заборы высокие да кобели злые. Пусть бы вовсе того забора не было! Я свой ради девок поставил — нехорошо, чтобы на девок и баб чужие таращились. Потому не лазят, что я вот гаркну ночью: «Воры!» — а ко мне с каждого двора по два, по три молодца выскочат, пусть босиком да распояской, зато с палками, а кто и с ружьем. Так бока намнут — в управу благочиния везти не придется, а сразу на кладбище. Да и что нам та управа благочиния?

— Яков Агафонович, ты такие бунтарские разговоры брось, — как можно строже сказал я.

— Какие ж бунтарские? У нас тут есть полицейская часть, но это так — для географии, — усмехнулся он. — Всякий про себя говорит — живу, мол, в такой-то части, а мы чем хуже? И наша денежка не щербата! А на деле полицейские для нас — как пустое место, в наши дела не суются. Своих воров мы ловим сами, и про это все знают. А воры на Московский форштадт вечно зубы острят — мы-то люди не нищие. А коли кто обнищает — пожалуйте в богаделенку! Да у нас купечество не только богадельню — и больницу содержит, и сиротский приют, и школу для парнишек. Нас в Московском форштадте — восемь тысяч христиан древлего благочестия, разве не сила? Да еще православные, мы с ними не грыземся, как при Никоне, а ладим. Так что мы уж наловчились партизанскую войну вести…

— Яша, ты что затеял? — с тревогой спросил я.

— Ничего особого — а пошлю молодцов в Берг, добывать твоего Платона Васильевича.

— Его там, поди, уже нет! После того, как Кларисса увела липпицианов, он вряд ли там остался — разве что уж вовсе несуразный дурак!

— Дурак он или нет — это мы как раз узнаем. Вы ничего не предпринимайте, Алексей Дмитрич, пока молодцы не вернутся. Гаврюша, поведешь дивизию?

Гаврюша широко улыбнулся. И я понял, что судьба бедного конокрада решена — этот его из-под земли выкопает!

Я хотел было еще поспорить — но посмотрел на Яшку и понял, что доводы рассудка тут бесполезны. Передо мной стоял матерый купчина, в том самом возрасте, когда седина — в бороду, а бес — в ребро, и он непременно хотел показать мне, да и себе самому, пожалуй, кто в этом городе хозяин.

— Те, кто сидят в Рижском замке, особливо когда там нет губернатора, и те, кто сидят в управе благочиния, — тьфу! — так говорил взгляд его пронзительных черных глаз. — Это все Рига немецкая, это колбасники с аптекарями. А мы тут — Рига русская, Московский форштадт. Пока они бумажки со стола на стол переносят с умным видом, мы дело делаем. И вот сейчас ты, любезный мой давний приятель, в сем убедишься!