Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мельком я отметила, что солнце уже скрылось за горизонтом, и лишь край неба розовел нежно и мягко. Повеяло прохладой. Роберт стянул с себя Степанов пиджак, накинул его на мои плечи. Внезапно я почувствовала, как его горячая рука коснулась моей груди. Тут я мгновенно пришла в себя, услышала наконец голос возмущенной ареВ. Слегка отстранившись от Роберта, сказала строго, как когда-то: «Вот это – ни к чему. Убери руку!»
Он смутился, зашептал бессвязно: «Любимая… Я же знаю. Помню. О черт! Ты должна верить мне – я никогда тебя не обижу. Потому что люблю».
Но руку все же убрал.
Он первый спохватился, что уже слишком поздно.
– Смотри, любимая, уже почти стемнело, – сказал глухо и поднялся со скамьи. – Тебя мама наверняка заждалась. Представляю, что она думает сейчас о нас. На всякий случай я зайду к вам…
Мама стояла на крыльце, всматривалась в темноту. Завидев нас, молча повернулась спиной, пошла в дом. Роберт догнал ее в дверях кухни, обнял сзади за плечи:
– Мутти, пожалуйста, не сердитесь на нас. Это я виноват, что мы запоздали. Вечер такой чудесный. Мы погуляли. Пожалуйста, не волнуйтесь – с Верой все в порядке.
Он как-то уж слишком по-родственному (с неприязнью мне подумалось – как зять – тещу) поцеловал маму в щеку, еще что-то оживленно говорил ей. Потом, не стесняясь ее присутствия, обнял и крепко поцеловал меня. Потом снял с моих плеч пиджак, надел на себя. Удар захлопнувшейся за ним входной двери прозвучал в моих ушах, как выстрел.
– Ну… – сказала мама, и в ее глазах я увидела презрение.
– Пожалуйста, не спрашивай меня сейчас ни о чем, – попросила я ее. – Завтра я расскажу тебе все. А сегодня не надо. Успокойся, со мною действительно все в порядке. Он сказал тебе правду – со мной действительно не произошло ничего плохого.
Я говорила это маме, а сама отчетливо понимала: со мной произошло самое худшее – я предала не только себя, – я предала и тебя, моя Россия. Ночь я не спала, смотрела сухими глазами в душную темноту, думала, размышляла. Утром поднялась невыспавшаяся, но с ясной, трезвой головой. Я приняла решение и теперь твердо знаю, что не отступлюсь от него. Ни за что, ни на шаг! К черту, к дьяволу все эти переживания! Как я могла вообразить, что люблю этого человека? Кто, недобрый, подтолкнул меня произнести те невозможные слова? Господи, да он мне совсем безразличен, совсем чужой. Я вообще не понимаю, зачем с ним встречаюсь, зачем говорю с ним, слушаю его. Все! Хватит! Кончено! Шлюсс мит аллес!
Вчера Роберт сказал, что придет ко мне в среду. А сегодня вечером мальчишки доставили от него письмо, где он сообщает, что, возможно, в назначенный срок он не сможет быть, так как должен ехать с вахманом по каким-то делам в Мариенвердер и боится, что запоздает. Но зато обязательно – пусть любимая ждет его, помнит о нем! – постарается прийти в четверг. Ну что же. Вот тогда, в четверг, все и решится. Это будет наше последнее свидание. Слышишь, моя тетрадь, – это будет наше последнее свидание! Так я решила. И так будет. Уверяю тебя – так будет!
22 мая
Понедельник
Ну вот и все. Вот и закончился мой роман. Так же неожиданно, как и начался. Прошло четыре дня, как распрощались мы с Робертом. Да, распрощались. Надолго ли – не знаю. Скорей всего – навсегда. Только все произошло не так, как я предполагала, – без бурных сцен и без взаимных упреков, а – драматичнее, проще и очень грустно.
В четверг, 18 мая, едва мы пришли с работы, и я даже не успела еще ни умыться, ни переодеться, неожиданно (ведь ждала его гораздо позже) прикатил на велосипеде Роберт. Меня немало озадачило и даже рассердило его пренебрежение к строго соблюдаемой нами до сих пор конспирации – он был в своей армейской парадной форме с гроздьями аксельбантов на груди. Особенно же расстроило меня то, что в это время Анхен и фрау Гельб находились в своем палисаднике, снимали с веревки белье. И Эрна оказалась тут же – облокотившись об изгородь, вела с ними какой-то разговор. Все трое, как по команде, умолкли, уставились вслед Роберту, когда он, поставив свой велосипед возле груши, взбежал на наше крыльцо.
– Ты что? Почему в таком виде? – встретила я его. – Зачем ты рискуешь сам и подводишь меня? Теперь тебя увидели эти немки. Одна из них – та самая Эрна!
– Сейчас это не имеет значения. Ни мне, ни тебе неприятности больше не грозят. – Его голос звучал тускло, безжизненно. Тут же, у порога, он обнял меня, прижал крепко к себе.
Мне было неловко за свой «затрапезный» вид – ведь я-то намеревалась встретить Роберта в наш последний день при «полном параде», чтобы он навсегда запомнил меня именно такой, – и я с некоторым усилием отстранилась от него.
– Подожди. Я должна хотя бы умыться! Посмотри – мои руки…
– Не надо. Успеется с умыванием. У нас очень мало времени.
У меня сердце сжалось от тревожного предчувствия: «О Господи. Роберт… Объясни же наконец, что произошло?»
Ему плохо повинуется язык, когда он произносит эти простые слова: «Я должен уехать прочь. Совсем. Меня отправляют в Центральный лагерь, в Данциг».
Машинально я опускаюсь на стоящий позади стул, с недоумением смотрю на него: «Когда?»
– Сегодня… Даже сейчас. – Отогнув рукав тужурки, он с тоскою смотрит на часы. – Осталось полчаса. Вернее, уже двадцать пять минут. Любимая…
– Подожди. – До меня никак не доходит смысл только что услышанного. – Но почему? Почему именно ты?
– Ах, ты ведь знаешь – недавно увезли Фреда и Боба. Теперь очередь за мной. Позднее, видимо, подобный жребий падет на кого-то другого. – Он снова обнял меня. – Любимая, мы же не о том сейчас говорим! Совсем не о том. Если бы ты знала!..
Мишка, а затем и Леонид догадались наконец выйти из комнаты. За ними бочком протиснулась и Сима, подталкивая перед собою упрямо упирающуюся, страшно огорченную Нинку. Мы остались одни. Сели на диван. И вдруг он закрыл глаза рукой, низко
