Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этот момент меня раздирали противоречивые чувства. Мне было очень жаль плачущего Роберта, я, кажется, опять любила его. Но в то же время я испытывала стыд за его слезы и слегка презирала за проявленную им слабость. А пуще всего меня распирала гордость – ведь эти мужские слезы проливались из-за меня, ведь до сих пор мне еще никогда не доводилось видеть, чтобы взрослый, умный, сильный, здоровый и, в общем-то, очень сдержанный, владеющий собой мужчина, к тому же – джентльмен, – и вдруг плакал…
Словом, весь этот разнородный комплекс чувств совсем выбил меня из колеи, сбил с толку, я ощущала в себе крайнюю неловкость, растерянность, не знала, какие слова сказать ему в утешение, вообще не понимала, как я должна вести себя в подобной ситуации. Наконец догадалась – обняла его, низко склонившегося, и, перебирая рукой его светло-русые волосы, принялась лепетать что-то наподобие: «Ну, Роберт… Ну, пожалуйста… Ну, перестань, хватит же». – У меня самой почему-то не было слез, хотя в этом отношении я – человек весьма компанейский: чуть увижу, кто плачет, – и сама тут же присоединяюсь, так сказать, за компанию. Сейчас же слезы жалости и сострадания собрались в тугой, колючий комок, остановившийся где-то в горле.
Вытирая глаза скомканным полотенцем, заодно и шумно сморкаясь в него, Роберт давал мне последние наставления. Главное – оставаться верной ему, не забывать его и ждать, ждать – терпеливо ждать его до конца войны. Со своей стороны клятвенно пообещал пройти «огонь и воду», принести, если будет нужно, в жертву все, что угодно, но разыскать меня, где бы я ни была, куда бы ни занесла меня моя непутевая судьба.
Достав из кармана маленькую записную книжку, он – уже, наверное, в десятый раз – написал свой домашний ирландский адрес, вырвав с хрустом листок, подал мне, велел надежно спрятать его. Уже в сотый раз, наверное, повторил, что все, абсолютно все, зависит только от меня. За себя же, за свою любовь и верность, он ручается головой.
– Как только появится возможность, сразу напиши мне домой, – торопливо наставлял он меня. – Я предупрежу родителей – они будут в курсе и, если я еще не вернусь, перешлют твое письмо мне. И пожалуйста, внимательно просматривай в своей России все русские газеты, в которых имеются «отделы розысков». Я буду писать во все редакции. Война скоро закончится. Любимая, я просто уверен, что мы недолго будем в разлуке.
После этого Роберт перешел к особенно, как он выразился, «больному вопросу»: «Я знаю, любимая, – сказал, настороженно и печально глядя на меня, – я знаю, что тебе будет трудно без друга, – (Тут я, конечно, протестующе дернулась.), – знаю и то, что сейчас кое-кто радуется моей беде – моему отъезду, потому что хочет с тобой поближе познакомиться. – (Тут я презрительно хмыкнула.) – Но – не обижайся, любимая, – я должен предупредить тебя – пожалуйста, не делай глупостей, оставайся всегда такой, какая ты есть, какой я тебя знаю. Не слушай тех, вернее, не верь тем, кто будет искать с тобою встречи – у них, у всех, нехорошие, гадкие мысли».
Я уловила в его словах неверие в меня, и мне стало досадно. Мог бы не говорить этого, ведь я и сама буквально два дня назад решила порвать не только с ним, Робертом, но и со всеми возможными в дальнейшем симпатиями и привязанностями, тем более если бы они, эти симпатии и привязанности, исходили от надменных английских джентльменов. Вот когда буду в России, среди своих, русских, – тогда сниму с себя этот запрет… И все же я почувствовала благодарность к Роберту за то, что он поставил меня в известность о чьих-то «гадких мыслях». Раз говорит так, значит у него есть на это основания.
Я испытывала громадное облегчение оттого, что мне не пришлось говорить Роберту тех жестоких фраз, что были подготовлены мной для нашей последней встречи, что не мой «каприз», как он, безусловно, охарактеризовал бы мое намерение разорвать наши отношения, явился причиной его горя и что все решилось нежданно и само собой. И в то же время меня вдруг охватило чувство потерянности, глухого отчаяния, – ведь мы с ним наверняка никогда больше не встретимся, не увидимся, никогда я больше не услышу условный, трехкратный стук в окно, никогда он не войдет в эту дверь, не скажет радостно: «Здравствуй, любимая!..»
А время шло. Минуты летели. В последний раз Роберт обнял меня, надолго прижался губами к моим губам. Он опять плакал, и тут я тоже не выдержала – колючий клубок распался, слезы покатились из глаз.
– Пора, любимая… Уже…
Он направился в кухню попрощаться с остальными. Подал руку Мише, Леониду, сказал каждому какие-то слова. С мамой и с Симой расцеловался, как с родными. Бросившуюся к нему Нинку поднял перед собой, и она вдруг, громко всхлипывая, обхватила его за шею. У всех были мокрые глаза, все ревели.
Я открыла дверь. Анхен и фрау Гельб по-прежнему торчали в своем палисаднике. Но сторожиться либо прятаться не было ни смысла (все равно ведь уже видели), ни времени. Сбежав с крыльца, Роберт сел на велосипед, обернувшись, приложил руку к губам, послал мне воздушный поцелуй. За углом Гельбова палисадника вновь обернулся, в последний раз махнул рукой и… скрылся из виду.
Итак, он уехал. Ну, что я могу сказать? Ох, не знаю. Пока и в моей душе, и в моей голове царит сумбур. Конечно, мне жаль, что мой милый ирландский денди так внезапно исчез из моей жизни, ведь он всегда был для меня отличным другом и товарищем. Мне грустно, что я не смогла ответить на его большое и, как я теперь понимаю, искреннее чувство, и еще грустно осознавать, что вряд ли в своей жизни мне доведется еще раз встретить подобную чистую, сильную любовь. Несомненно, я буду вспоминать Роберта, и, возможно, в первое время очень часто. Потому что хорошее забывается труднее, чем плохое, – а ведь он много делал для меня хорошего. И в то же время… Поверь, моя совесть – тетрадь, мне стыдно за свой эгоизм, за свою бессердечность и жестокость, но… но я счастлива. Нет, пожалуй, слово «счастлива» в данной ситуации слишком преувеличенно, однако в моей душе растет, ширится день ото дня радостное
