Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Улыбки враз сползли с их физиономий, они оба удивленно и недоуменно уставились на меня.
– Ну, как же вы не знаете? Это – Альберт, он живет в лагере, при Молкерае… Ну, такой симпатичный, черноглазый. Да он еще недавно подарил вам цветы.
О, черт возьми! Цветы… И это им известно. Ох и дура же я была, когда брала от него те ирисы, которые, к слову сказать, почти сразу же завяли. Да еще, кажется, улыбалась ответно. Идиотка! И опять-таки я не нашлась что ответить. Покраснев от злости, повторила, добавив в свой голос как можно больше льда и металла: «Я не знаю никакого Альберта! Все! До свиданья – Ауфвидерзеен».
И пошла – независимо, гордо (тут уж, конечно, постаралась!), не оглядываясь, прижимая к груди разнывшийся до невозможности палец.
Когда вошла в комнату, наблюдавшая за всем происходящим из-за занавески Нинка сообщила мне: «Эти два типа еще постояли немного у забора, о чем-то переговариваясь, потом пошли неторопливо назад, по направлению к деревне».
Мишка заинтересованно (как он обо всем догадывается?) спросил меня: «Ну что, май-то, новые знакомства с английскими милордами?»
Я с досадой, однако и не без самодовольства, ответила: «Эти – ни при чем. Мне назначил свиданье аж сам красавчик Альберт!»
На Мишкином лице появилось выражение брезгливости: «Этот слащавый говнюк? – Он смотрел на меня с возмущением. – Ну и что ты? Неужели клюнула? Послала бы его, ту, май-то, куда подальше!»
– Я так и сделала! – похвасталась я и не утерпела – приврала: – Я, знаешь, им такое сейчас сказала! Я им такое сказала, что будут долго помнить!
– Ну и правильно. Молодца, – похвалил меня Мишка и вдруг с насмешкой в голосе добавил фразу, от которой у меня напрочь и надолго испортилось настроение: «Обратила бы лучше внимание, май-то, на Лешку».
Все-таки ехидный язык у этого «братишки». Ведь неспроста так сказал. Только сегодня произошел весьма неприятный «инцидент» с тем же Лешкой. Исправляя сломавшийся черенок тяпки, Леонид вдруг неожиданно (ведь до этого никогда, по крайней мере в моем присутствии, матерные слова не произносил), неожиданно смачно выругался.
– Полегче не можешь? – вполголоса, с осуждением сказал ему Миша и кивнул в мою сторону (наши бурачные полосы располагались рядом).
Думая, что у Лешки просто случайно сорвалась эта скабрезная фраза, я решила не придавать ей значения, молча отвернулась. И вдруг услышала:
– Ни-че-го! Ей сейчас без конца «ай-лай-вьюкают», так пусть хоть изредка послушает русскую речь…
Дурак. Ох и дурак же он! Просто злобный, ревнивый дурак. Неужели он думает, что добьется чего-то этим своим хамством и наглостью? Неужели не понимает, что такими своими выходками только больше и больше отталкивает от себя.
…Сейчас перечитала написанное и пришла к мысли (собственно, я уже давно утвердилась в этой мысли) – все! Никаких больше знакомств ни с какими «англиками»! И вообще никаких знакомств с кем бы то ни было! Хватит с меня и переживаний, и самоедства, и бессонных ночей, и незаслуженных упреков. Оставим мысли о любви и счастье до России. А сейчас я свободна и счастлива в своей свободе. Я сво-бод-на!
28 мая
Воскресенье
А весна-то какая! Весна царит в мире! Да уже и не весна – настоящее лето. Распустились в полный лист и сплошь покрылись белоснежными, словно восковыми цветами яблони и вишни, что растут вдоль дороги к панскому особняку. Даже стоящая возле нашего крыльца старая с корявым, замшелым стволом груша, и та принарядилась – кокетливо украсилась гроздьями бело-розовых соцветий, над которыми с восхода до заката солнца сонно гудит пчелиный рой. Буйно цветет сирень. В этом году ее так много, что издали Грозз-Кребс кажется задернутым лилово-бело-голубой пеленой.
Не переводятся букеты сирени и в нашем доме. Почти каждый день я ставлю в банке на стол свежесрезанные, резко пахучие голубые ветки. Их неизменно приносит чересчур внимательный Джованни, вручая с белозубой улыбкой мне пышные гроздья, каждый раз церемонно произносит по-русски что-то новое, видимо подсказанное насмешницей Ниной (от Бангера). Или – «От всиго сердця», или «Примьите с льюбовью»… И сегодня большой букет свежесломанной, с еще не успевшими обсохнуть капельками росы голубой сирени уже с утра лежал на нашем крыльце. Мне с тревогой подумалось – ведь этот взбалмошный итальянский парень обломает все кусты в хозяйском саду. Ну и всыплет же ему Бангер, когда спохватится!
Днем, когда мы с Нинкой повели Вольфа погулять к лесу (старая фрау милостиво разрешила), Джованни вдруг увидел нас со своего двора. Размахивая руками, то и дело увязая в рыхлой, влажной земле, он побежал нам наперерез, прямо через морковное поле (вот бы Шмидт увидел, представляю, какая истерика с ним произошла бы! Но он, слава Богу, сегодня в отъезде, в Мариенвердере).
Подбежав, Джованни широко улыбнулся: «Боносейрас, синьорите», затем запнулся на полуслове, смущенно переступил с ноги на ногу, наконец спросил, указывая на Вольфа: «Гуляйт? Шпациерен?»
– Да.
Нинка внезапно фыркнула, показала глазами на ноги Джованни. Его ботинки и низы брюк были сплошь в вязкой грязи.
– Посмотри, – сказала я. – Теперь ты получишь взбучку от Катарины и синьоры Амалии.
Он понял, беспечно махнул рукой: «А-а, все равно. Ганц игаль. – Потом наклонился к Вольфу. – Какая кароший хунд!»
Но Вольф внезапно свирепо оскалился на него, и Джованни тотчас проворно отскочил в сторону. Возле леса я отстегнула поводок от ошейника, и Волк, горячо лизнув меня в нос, стремглав скрылся в густо зеленеющей чаще, подняв при этом вокруг долго не смолкавший птичий переполох.
Я дала свободу псу, и он, запыхавшийся, счастливый, то гонялся по полям и по лесу, то принимался носиться с Нинкой наперегонки вдоль межи. Мы с Джованни в это время прогуливались по залитой солнцем лесной опушке. Между нами происходил разговор, который, наверное, немало озадачил бы и поверг в изумление любого непосвященного слушателя взволнованной мешаниной из итало-польско-русско-немецких слов, сопровождаемой энергичными жестами, взмахами рук. Но в общем-то, этот разговор оставил у меня не совсем приятное, тревожно-досадливое чувство, показался совсем зряшным, ненужным, потому что он снова в какой-то мере посягал на мою желанную свободу. Боюсь, что и вызвавшему этот разговор итальянскому парню он тоже ни веселья, ни радости не доставил.
Впрочем, что говорил Джованни и что я ему отвечала, я постаралась выразить в стихотворении, которое и сочиняла до позднего вечера, уединившись в своей кладовке. Вот оно:
Под чужим, неласковым небом
Расцвела голубая сирень.
Что ты
