Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

– Ты думаешь – это самоубийство? – не поверила я. – Но возможно, он просто не справился, у него свело судорогой ноги. От холода. Озеро чрезвычайно глубокое, вода внизу ледяная. Я-то знаю…

И я рассказала Роберту, как однажды сама чуть не утонула в этом проклятом Богом водоеме, и как уже захлебнулась зеленой, заманивающей в глубину разноцветными огоньками водой, и с каким невероятным трудом, со сведенными пронзительно-болезненной судорогой ногами, почти в беспамятстве добралась до берега.

Роберт, полуобернувшись, удивленно и испуганно смотрел на меня, затем порывисто, крепко прижал к себе: «Почему ты ни разу мне не говорила об этом? Никогда, – слышишь? – никогда больше не суйся в незнакомое тебе озеро или реку. Никогда. Я запрещаю!»

Мы постояли так некоторое время, молча, крепко обнявшись, отчего-то взволнованные, очень близкие друг другу, затем Роберт, слегка отстранив меня, сказал, продолжая прерванный разговор: «Что же касается Томаса – это, безусловно, самоубийство. Он был отличным спортсменом, к тому же пловцом».

Внезапно Роберт, не глядя на меня, спросил будничным голосом: «Скажи, тебе подарил кто-нибудь на прошлой неделе цветы? Кто-нибудь из наших ребят с Молкерая?»

– Цветы? Какие цветы? – Мне не хотелось портить такой хороший вечер, не хотелось зряшных обид, и я уже приготовилась соврать, но что-то в его голосе остановило меня. – Ах, цветы… Да. Подарил. Ну, этот… как его… Альберт.

Пришлось опять-таки рассказать, как в прошлую среду Шмидт послал меня и Мишу к Клодту отвезти взятую напрокат веялку (своя сломалась); и как нашу подводу, когда мы проезжали мимо Молкерая, заметил Альберт, и как он, когда мы возвращались обратно, вышел на дорогу и протянул мне букет – несколько едва распустившихся лиловых ирисов (кстати, ирисы росли тут же, на клумбе). Подумав, на всякий случай добавила, что – Господи! – нужны мне эти его цветы! И что вообще, как мне кажется, этот красавчик слишком самоуверен, слишком развязен.

– Не нужны – не брала бы, – резонно заметил Роберт, – а в остальном ты правильно подметила. Мне неприятно говорить об этом парне за его спиной. Но можешь мне поверить – то, что говорю тебе сейчас, он уже слышал от меня. Он действительно в отношениях с девушками крайне самоуверен – по-видимому, считает себя неотразимым. Хотя, впрочем, так, наверное, и есть. По крайней мере, еще ни одна из девчонок, а у него их было уйма, не дала ему отпора.

Ах вот как! Ну, Альберт-душечка, погоди! Возьму я от тебя в следующий раз цветы, как же!

Идти нам было некуда – показываться в деревне считали опасным, а к Степану мне не хотелось. Вернулись к ограде могилы Аркадия, сели на скамейку. Удивленная, я указала Роберту на березку: «Посмотри, когда мы пришли сюда, почки на дереве едва раскрылись. А сейчас…»

– Да, это просто чудо, – согласился он, – но с другой стороны – все идет, как положено. Весна. Тепло и солнце делают свое дело. – Березка стояла волшебно зазеленевшая в розовых отблесках заката, и, хотя ветра не было, словно бы тихо шелестела над нами клейкими, еще не успевшими развернуться до конца, лаково-зелеными, издающими резкий аромат листочками.

Мне было хорошо с Робертом. Ласково обняв меня, он рассказывал красивую сказку о нашей будущей послевоенной жизни. (В какой-то миг моя противоречивая ареВ не выдержала, ввернула-таки какую-то ехидную реплику, но я попросила ее униженно: мол, не мешай. Пусть говорит. Ведь хоть один-то раз можно мне послушать. Только послушать.)

Сюжет сказки был великолепен. Мы будем жить там, где захочет его любимая. Захочет в родовом поместье – пожалуйста, дом у родителей большой, просторный, кругом – приволье, луга, леса. Захочет ли жить в городе – тоже никаких препятствий ни с его стороны, ни со стороны его родных не будет. Лично он сам даже больше тяготеет сейчас к городской жизни. А что? Белфаст – красивый, современный город, в нем много промышленных предприятий, разных офисов, контор, банков. Работы там навалом… На первых порах они с любимой снимут уютную – в две-три комнаты – квартирку, а затем, когда более-менее встанут на ноги, – приобретут небольшой добротный дом, где-нибудь в зеленой пригородной зоне. Помогут родители, они вполне состоятельные люди. Да и сам он будет стараться изо всех сил, он просто вылезет из кожи, чтобы его любимая ни в чем не имела нужды. Примерно три четверти года он будет впрягаться в работу, как вол, а зато летом они станут путешествовать. Он повезет свою любимую в Париж, в Индию, в Африку, покажет ей все памятные ему места, познакомит с людьми, которых он когда-то знал. Это же так здорово, черт подери, вернуться на время в свою солдатскую юность! Они побывают в Италии, в Венеции. Покатаются на гондолах, посетят развалины древнего римского Колизея, увидят замшелые, выщербленные от времени каменные террасы перед заброшенной величественной ареной, на которой когда-то сражались и умирали за любовь гордые, мужественные гладиаторы… Конечно, и в Россию они тоже поедут. Безусловно, обязательно поедут. И не один раз. И там, в Ленинграде, уже любимая станет его гидом, покажет ему все, что дорого ей… Ну так как? Как я на это смотрю?

Зачарованная волшебным видением поджидающей меня впереди жизни, я некоторое время сидела молча, затем с трудом указала рукой на усыпанный хрупкими цветами могильный холмик.

– Знаешь, Роберт, здесь лежит парень, который очень любил Россию и умер за нее. Именно за нее. Его разлучили с ней, и он не выдержал этого. Наверное, мы, русские, все такие, мы не сможем жить вне Родины. Недавно один очень умный, порядочный человек сказал нам с Михелем: «Любовь к Родине замешана в крови у каждого из нас. Это вечное проклятое и прекрасное наше наследие…» Пойми же меня, Роберт, я тоже не смогу без России, я просто не смогу жить без нее.

– Так сказал какой-то шизофреник, какой-то, возможно, нечистоплотный прохиндей, которому захотелось вдруг покрасоваться своей мнимой, сопливой ностальгией перед тобой, глупой, зеленой девчонкой. А ты и…

– Это сказал Павел Аристархович, между прочим, русский дворянин, – сурово остановила я Роберта. – Ты его знаешь, встречался с ним у нас в Рождество…

– Извини, – пробормотал он и вдруг горько ткнулся мне в плечо лицом. – Если бы ты меня любила! Если бы ты любила меня хоть наполовину меньше, чем я люблю тебя, то ты так не говорила бы. Но ты не любишь меня. Ты совсем, нисколечко не любишь меня, поэтому и придумываешь разные причины.

Некоторое время мы сидели молча и отчужденно, несчастные, наэлектризованные до предела, и вдруг я услышала совершенно незнакомый, бесцветный голос. Свой голос: «Я люблю тебя, Роберт, и хочу быть с тобой все время. Всю жизнь…»

На