Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Роберт тотчас подошел ко мне, обняв меня за плечи, встал рядом: «Мутти, вы уже, конечно, знаете. Конечно, догадываетесь… Я люблю Веру. Я решил… Мы решили обручиться. Мы просим вашего согласия. – Он подтолкнул меня. – Чего ты молчишь? Переведи же, пожалуйста, матери мои слова».

Однако перевода не потребовалось. Моя мудрая мамулька поняла все, едва взглянула на меня.

– Пойдемте для такого случая в комнату. Авось сегодня Господь убережет нас от жандармского налета, – сухо, с непроницаемым лицом, не глядя на нас, бесстрастным, неживым голосом, сказала она. – Сейчас там никого, кроме Симы и Нины, нет. Сядем, как положено, за стол, поговорим. Не в кухне же, возле помойного ведра, в самом деле, вести эти разговоры. Подождите… – Она остановила нас. – Дайте я еще раз проверю, закрыта ли входная дверь.

Пока мама с Симой ставили на плиту чайник и накрывали на стол (в сумке у Роберта оказались бутылка какого-то вина и несколько плиток шоколада), мы трое сидели на диване. Роберт, пылая лицом, затеял с Нинкой какую-то дурацкую игру в «загадки и отгадки». Я лихорадочно размышляла. Хорошо, что у меня есть эти минуты, когда можно хоть как-то понять себя, подумать о только что услышанном, прислушаться наконец к голосу разумной ареВ. Меня распирали гордость и тщеславие – ведь сегодня я впервые, – те бесконечные словесные уверения в любви не в счет, – сегодня я впервые в жизни услышала официальное предложение руки и сердца. И от кого? От парня, от которого вряд ли отказалась бы самая раскрасивая девчонка не только в здешней округе, но, пожалуй, и в окрестностях его далекого, родного ему ирландского Белфаста. Ведь стоит только мне сказать сейчас «да» – и я уже почти жена, почти женщина, притом любимая, а в его глазах – единственная, неповторимая… Встретится ли еще на моем жизненном пути парень, мужчина, который станет любить меня так, как любит он?

Но вместе с гордостью росла, ширилась в сердце печаль. Ведь вся загвоздка в том, что я не могу произнести сейчас это короткое, способное перевернуть всю мою жизнь слово «да». Просто не имею права. Во-первых, чтобы сказать его – надо любить ответно, в моем положении чужестранки – любить к тому же очень крепко, почти самозабвенно («самозабвенно» – значит забыть себя и все, что тебе дорого, что составляет сущность твоей жизни).

Во-вторых, произнеси я «да» – и моя любимая всеми фибрами души Россия, моя единственная на всем белом свете земля, где осталась могила моего отца, где мой мир, мой дом, мои братья, моя милая Родина, где я могу жить, думать, петь, а не просто существовать, – окажется навсегда для меня потерянной. Навсегда. Это чушь, ерунда, что он говорит: «Мы поедем в твой Ленинград вместе». Ерунда все это. Закончится война, останемся мы живы, и он скажет мне: «Нас ждут, любимая, в Ирландии», и я, его нареченная, а потом жена, обязана буду повиноваться ему… Ах, ареВ, ты как всегда жестока и беспощадна, но ты права, и я полностью доверяюсь тебе.

Словом, когда мы наконец сели за стол и Роберт, наполнив рюмки вином, спотыкающимся языком объявил маме о своем решении, а потом, спохватившись, добавил, что, к сожалению, подобающего для такого случая обручального колечка для любимой у него пока нет, но он надеется, что оно уже вскоре появится, – так вот, когда он все это объявил маме, а та в ответ, кивнув, не глядя в мою сторону, сказала неживым, бесстрастным голосом: «Пусть она решает сама. Я не могу ни дать ей какой-либо совет, ни тем более запретить». А потом добавила устало: «Что же касается меня, то – спасибо тебе, Роберт, за приглашение – если останусь жива, вернусь на Родину, в Россию!» Так вот, когда мы наконец сели за стол и когда были произнесены все эти слова – у меня уже был готов ответ…

Бедный Роберт. Он очень расстроился. Он был убит в буквальном смысле этого слова. У меня сердце разрывалось от жалости, глядя на его враз осунувшееся лицо, на печальные, повлажневшие от близких слез глаза. Чтобы как-то ободрить его, я опять принялась повторять, что очень благодарна ему, Роберту, за его ко мне отношение, за все, что он для меня делает, но что сейчас, на мой взгляд, подобные разговоры просто неуместны. Вот закончится война, и если мы останемся живы… Словом, он, Роберт, должен понять: для меня, живущей в рабстве рабыни, даже само слово «Россия» дороже сейчас всех других слов на свете.

Ожившая мама – теперь она смотрела на меня открыто, не прятала больше взгляд – слушала мои путаные слова с молчаливым одобрением (уж не знаю, что она там поняла). Одобрение, поддержка светились и в потеплевших глазах Симы, в движениях ее рук, когда она суетливо наливала Роберту чай, радушно (слишком уж радушно) угощала его. И только в глазах Нинки сверкали молнии, в них открытым текстом читалось полярное: «Молодец! Ну и дура же ты!..»

Для меня же этот вечер казался каким-то нереальным, ненастоящим. В какой-то момент мне даже подумалось – не сон ли это? Не во сне ли я слышу столь лестные для меня слова Роберта, не во сне ли отвечаю ему отказом? Кстати, и проходил он, этот вечер, как-то нереально, нелепо, словно по подстроенному злым шутником сценарию. В какой-то миг мама, что-то поправляя на столе, приподнялась со своего стула, а я в этот же момент, проходя мимо, чисто случайно отодвинула слегка стул в сторону. И тут же с удивлением обнаружила маму… лежащей навзничь на полу. Оказывается, она села мимо стула. Мы с Робертом мгновенно бросились поднимать ее, чрезвычайно сконфуженную, и… крепко ударились друг о друга лбами. (У меня до сих пор краснота и небольшая шишка на лбу.) Это происшествие немного разрядило сгустившуюся атмосферу, и мы – я, казня себя за неловкость и за то, что не могу сдержать идиотский смех, и Роберт, безуспешно пытаясь скрыть улыбку, – некоторое время, забыв собственные невзгоды, с притворным, прискорбным видом обсуждали это событие (Нинка в тот момент хохотала, как сумасшедшая).

Вскоре вернулись из «Шалмана» ребята, а Роберт засобирался домой. Мне не хотелось, чтобы он ушел вот так, сразу, не поговорив еще раз со мной, не повторив обычных нежных слов, которые мне почему-то до зарезу стали необходимы теперь, не обняв и не поцеловав меня с прежней любовью и лаской.

Он обнял и сухо поцеловал меня на крыльце, сперва в губы, а затем в шишку на лбу. «Спасибо, любимая, я должен сейчас остаться один», – ответил сдержанно на