В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров

Через две недели меня вызвали в контору, передали военному конвою и с партией арестантов отправили в Керчь. Путь наш лежал через Феодосию. В феодосийской тюрьме нас встретили сурово. Перед нашим прибытием был совершен из этой тюрьмы побег, причем было убито шестнадцать человек тюремной стражи.

Когда мы пришли в тюрьму, с моря дул сильный ветер, шел мокрый снег. Во дворе тюрьмы всех нас раздели догола и держали голых и босых на обледенелой земле. Потом стали по одному направлять в помещение тюрьмы. Я вошел первый, согнувшись и поддерживая цепь рукой. Как только я перешагнул порог тюрьмы, на меня посыпались удары прикладами. Сбили с ног. Я поднялся — меня опять начали бить. По лестнице в верхний этаж меня волокли, как куль с мукой, и втолкнули в камеру.

Так одного за другим «обработали» всех, приведенных в тюрьму вместе со мною. Все были в крови. У меня шла кровь носом и горлом, из ссадин на голове сочилась кровь. На ногах кандалами была содрана кожа.

Я с трудом поднялся и лег на голые нары.

Вскоре принесли нашу одежду и бросили в камеру. Одеваться никто не мог, все лежали. Попросили пить. Арестанты, раньше нас запертые в этой камере, дали нам воды.

— Ну и разделали же вас!.. — проговорил кто-то из арестантов.

В феодосийской тюрьме мы пробыли две недели. Били нас за это время два раза.

Наконец меня вызвали с вещами в контору, и я отбыл в пароходном трюме из «гостеприимной» Феодосии к месту своего назначения, в керченскую тюрьму.

В керченской тюрьме меня встретил ее начальник Вольский, старик с седой раздвоенной бородой. Он прочел открытый лист, где предписывалось держать меня в одиночном заключении.

— Ну вот, извольте, куда я вас дену? У меня вся тюрьма забита. Вы, что же, и от меня будете убегать?

— Не сейчас, отдохну немного.

— Ну нет, от меня не удерете. Пахомов! Освободить камеру номер первый и поместить в нее Малаканова!

В ОДИНОЧКЕ

Новый 1908 год я встречал в тюрьме. Наступление реакции после подавления первой русской революции усиливалось. Тысячи революционных рабочих и крестьян были расстреляны и повешены. Особенно жестоким преследованиям подвергались большевики. Царские ищейки искали Ленина, который жил тайно в Финляндии. Они хотели расправиться с вождем революции. Ленину с опасностью для жизни удалось перебраться за границу в декабре 1907 года. А через три месяца в Баку был арестован товарищ Сталин и отправлен в ссылку.

Большевики ушли в глубокое подполье, занялись перестройкой своих рядов и определением тактических задач, диктуемых новыми условиями борьбы. Перед большевиками встала практическая задача пересмотра методов революционной работы в тягчайших условиях победившей реакции и при возросшем политическом сознании широких народных масс.

Большевики, направляемые Лениным и Сталиным, уверенно шли по революционному пути, по пути организации, подготовки широких масс рабочих и крестьян к новой революции.

* * *

Одиночка, куда меня, закованного «в кандалы, поселили в керченской тюрьме, оказалась мрачнее симферопольского подземелья. Пол камеры был асфальтовый, стены на высоту человеческого роста выкрашены черной краской, потолок сводчатый, под потолком — небольшое окно с толстой решеткой, дверь снаружи и изнутри обита железом, железная койка прибита к стене, деревянный стол, табуретка и неизменная параша в углу — вот все «убранство» моего нового жилья. Коридорный надзиратель перенес к моей одиночке свой столик и табурет. Тюремный страж свирепо набрасывался на арестантов, пытавшихся заглянуть в «волчок» моей камеры.

По соседству со мной сидели какие-то молодые люди, по три человека в камере. Кто они и за что арестованы, мне долго не удавалось узнать. Надзиратель на мой вопрос ответил: «подследственные».

Прожить в одиночке мне, по-видимому, предстояло продолжительное время. Поэтому к установленному для меня режиму я отнесся с философским спокойствием, занявшись продумыванием пройденного мной революционного пути.

На второй день заключения меня посетил прокурор. Он рассеянным взглядом осмотрел одиночку и пробурчал: «Имеете ли претензии?» Эта формула вводила в заблуждение многих, полагавших, что прокурор всерьез интересуется претензиями. Я ничего не ответил.

Перед поверкой вошел надзиратель, поставил на стол табуретку, взобрался на нее и начал колотить тяжелым молотком по решетке.

— Зачем вы это делаете? — спросил я.

— Для порядка, чтобы в исправности была.

После поверки надзиратель крикнул на весь коридор:

— На молитву-у-у!

Камеры притихли. Высокая фистула прорезала тишину, и тюрьма нестройными голосами затянула «отче наш». Пели врастяжку, не торопясь; кто-то пустил причудливую игривую трель, и в «отче наш» зазвучали совсем не молитвенные нотки.

Я лежал на койке и слушал. Надзиратель открыл «волчок», посмотрел на меня, но ничего не сказал. Молитва кончилась. Надзиратель подошел к одной из уголовных камер и строго проговорил:

— Психа, опять трели пускаешь! В карцер захотел?

— Глядеть мне на тебя тошно, — задорно ответил «психа».

Камера загоготала. Надзиратель плюнул и отошел.

Уголовные с любопытством спрашивали меня:

— За что сидишь?

— За бродяжничество, — отвечал я.

— Политика, должно быть, — не верили они.

Появление в тюрьме каждого нового человека вносило некоторое оживление. Интерес к новому обитателю не угасал, пока тюрьма не узнавала всю его подноготную.

С тех пор мы с лезгинами стали неразлучными друзьями.

К стр. 199

Ко мне интерес был повышенный. Я был закован, изолирован — значит, за мною числилось что-то особенное. Некоторые арестанты пытались поговорить со мной через «волчок», но надзиратель пресекал эти попытки.

Начальник тюрьмы особого рвения к службе не проявлял. Наиболее живым и деятельным из тюремного начальства был старший надзиратель. Ловкий плут, он сумел забрать в свои руки всю хозяйственную часть и распоряжался ею бесконтрольно. Коридорных надзирателей в нашем коридоре было двое. Они дежурили по очереди. Оба — люди старые, много послужившие в различных тюрьмах России. Одному из них, Арутяну, было лет семьдесят пять. Начальника он не боялся. Уголовные хорошо изучили Арутяна и использовали его в своих интересах.

Второй надзиратель был украинец — жирный, трусливый и злой. Прозвище ему дали — Галушка. Этого прозвища он терпеть не мог.

Галушка со всем тюремным населением был в постоянной ссоре. Уголовные досаждали ему:

— Галушка, за что ты всю жизнь в тюрьме просидел?

Молчит Галушка.

— Это он от семейного счастья. Жена у него такая благодать, что ему в тюрьме лучше…

— Геть вы, подлюги, позатыкай глотки!

Жена — это было самое «больное место» Галушки. Он выпивал, и она за это ему житья не давала. Когда он приходил домой пьяный, она его била. Уголовные это знали и подтрунивали над ним.