В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров

Как только мы поровнялись с балкой, я шмыгнул мимо конвойных, в мгновение ока пробежал отделявшее меня от балки расстояние и нырнул в лес. Стражники, как я и предполагал, растерялись. Пока они сдергивали с плеч винтовки, пока открыли огонь, я уже был далеко. Быстро отыскал я ложбинку, заваленную листьями, и зарылся в них.

По окраине балки затопали копыта лошадей. Стражники проскакали по окраине лесной чащобы, сделав несколько выстрелов. Посовещались немного и отправились дальше. В яме я пролежал, пока не стало темнеть. Не слыша больше топота копыт и никакого подозрительного шума, я вылез из ямы. Вышел на лесную полянку и с удовольствием растянулся на сухой тепловатой земле. Потянуло ко сну. Но я решительно вскочил и, выйдя на опушку леса, направился прочь от балки. Ночь была темная.

Я шел все прямо. Куда выйду — не знал.

Шел всю ночь. Пересекал перелески, овраги, балки, далеко обходил деревни. Послышался свисток паровоза. Тускло мелькнули огни разъезда. Я обрадовался и прибавил шагу. На разъезде стоял воинский поезд.

— Ребята, куда едете? — спросил я в открытую дверь теплушки.

— В Тулу. А тебе куда надо?

— Тоже в Тулу. Подвезете?

— На бутылку давай, подвезем.

Я влез в теплушку, вынул свою заветную трешницу и передал солдату. Он дал мне сдачи. В одном конце вагона стояли лошади и, пофыркивая, жевали сено.

Я забрался туда и улегся на душистом сене. Солдаты пили водку и разговаривали, лошади постукивали копытами. Вскоре я крепко заснул.

Разбудили меня в Туле. Я решил пройти по тульским улицам в надежде случайно натолкнуться на кого-либо из своих. Случая не представилось; я вернулся к вокзалу. Здесь без паспорта было опасно. Я вышел за семафор, уселся на шпалы и стал раздумывать, куда направить свои стопы. Ехать в Харьков?

Меня предупредили, что явка там сомнительная. В лучшем случае зря время потеряю, а в худшем — могу провалиться. Надо пробираться на север, где меня не знают. Но там придется жить без связей… Надо попробовать. Начну работать сам, а там, может быть, и связь удастся установить. «Айда, Петруха, на север!» — решил я и зашагал по направлению к Москве.

Шагал бодро до самого утра, пропуская попутные поезда. «Эх, чорт вас побери, счастливцы!» — завидовал я пассажирам.

Так я шагал, отлеживаясь ночами под копнами сена или под звездным шатром.

Копейки мои таяли, я туже подтягивал пояс. Однажды на разъезде застал товарный поезд. В одном из вагонов, свесив ноги наружу, сидел татарин.

— Довези, друг, до Москвы.

— Подвезем. Влезай и прячься за мешки.

Я влез в вагон, наполовину заполненный корзинами с яблоками и мешками с сушеными вишнями. Татарин оказался приказчиком фруктовой фирмы. Ехать ему было скучно, и он охотно согласился подвезти меня до Москвы.

— Сиди там и кушай яблоки. Когда поезд пойдет, здесь сядешь. Надо, чтобы кондуктор не знал.

Когда поезд двигался, мы сидели в дверях и мирно беседовали. Когда он подходил к станции, я опять прятался. Татарин с увлечением рассказывал, какие в Крыму сады, какой виноград… «А вино — аллах в раю не пьет такого!»

— Ты много пил такого вина?

— О, нет! Хозяин пил.

Ночь спускалась на землю. Поезд медленно проходил мимо какого-то большого села. На западе чуть белела полоска угасающей зари. Татарин курил. Огонек цыгарки то вспыхивал, то погасал. Колеса вагонов мерно постукивали на стыках. Мы сидели молча. Вдруг где-то близко молодой чистый голос затянул:

Хорошо было детинушке Сыпать ласковы слоза...

Песню подхватил стройный хор. Пели по-деревенски, с растяжкой и вариациями. Удаль песни сочеталась с грустью. Получалось сильно и волнующе. Я долго находился под впечатлением песни и уснул только под утро.

Татарин разбудил меня.

— Вставай, друг. Подъезжаем к Москве.

На последнем разъезде я слез и пошел пешком. Скоро я был в Москве. На оставшиеся деньги купил у лоточника две лепешки. Одну тут же съел, а другую положил в карман.

Куда итти? Постоял у Красных ворот, огляделся по сторонам, увидел городового и подался к Николаевскому вокзалу. Станционные пути были обнесены деревянным забором. Я долго прилаживался, где бы перемахнуть и не наткнуться на стражу. Наконец благополучно перебрался и, выйдя за семафор, зашагал в сторону Петербурга. Съел вторую лепешку. Храбро шагая, все туже и туже стягивал свой пояс.

К вечеру стало невмоготу. Я зашел в железнодорожную будку. За столом сидела женщина, окруженная малышами. Все ели окрошку из кваса с хлебом. Бедность глядела из всех углов. Я не решился попросить хлеба, слова застряли в горле. Женщина взглянула на меня и спокойно сказала:

— Хлебушка, небось?

— Да, тетя, с утра ничего не ел…

— И-и, сколько ноне народу ходит! Всё идут и идут. Жить стало тесно, что ли?

— Не тесно, а душно стало жить, тетя.

Женщина достала с полки каравай и отрезала небольшой кусок.

— Душно, говоришь? — она задумалась. — Невдомек чего-то. На, подкрепись.

Хлеб она круто посолила.

— Не взыщи, больше дать не могу. Видишь, сколько у меня едоков-то.

Я поблагодарил, вышел на крыльцо и стал с жадностью уплетать посоленный хлеб. Потом пошел к колодцу, напился холодной воды. Отдохнул немного и отправился дальше. Заморосил мелкий дождь. Ночь я провел под копной сена.

Так день за днем шагал я то по шпалам, то по тропинкам, ночуя под копнами и раз в день выпрашивая у будочниц хлеба. Однажды я не мог найти копны сена, а под дождем изрядно промок. Спросил у будочника, где бы укрыться на ночь. Сторож показал мне тропинку через густой лес. Тропинка вела в деревню. Лес шумел и обдавал меня холодными каплями. Через полчаса я добрался до деревни. Собаки встретили меня остервенелым лаем. Было темно, в избах светились огни. Из крайней избы вышел крестьянин.

— Дядя, пусти переночевать!

— Иди в волость, там приютят.

— А где она, волость-то?

— Иди прямо по улице, за церковью сразу и будет волость.

В волостное правление я, понятно, не пошел. Заметил в стороне клуню. Забрался в нее. Она оказалась пустой. Земляной пол был гол и холоден. Осмотрелся кругом. Невдалеке от клуни увидел кучу соломы, забрался под нее и, кое-как согревшись, заснул.

Утром сквозь сон слышу — кто-то возится возле соломы. Высунул голову из копны, вижу: крестьянин вилами начал разворачивать кучу.

— Что ты, дядя! Человек спит, а ты вилами — проколоть можешь.

Мужик отскочил в сторону.

— Ты кто?

— Кто… Не видишь — человек.

— Да это ты, никак, непером