Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

— Кто пугает? Я пугаю? Я не пугаю! Это ты усами дергаешь!.. Арустам, дай мне акт.

— Не видел я никакого акта! Говорю, не называй мое имя!

— Дай, говорю, акт, Арустам.

— Не видел я никакого акта! И тебя не видел!

— Добром прошу, Арустам, не доводи до греха. Дай мне акт.

— Плевал я на тебя и на твою бумагу! Вот смотри, что я с ней сделаю!

Он скомкал бумагу в ладони и стал рвать ее, но клочки отбросить не успел: кизиловая палка описала в воздухе широкую дугу с явным намерением опуститься на голову Арустама. Но тот ловко увернулся, и палка, скользнув вдоль его тела, лишь слегка коснулась ноги. Арустам взвыл, запрыгал на одной ноге и упал, решив разыграть из себя жертву разнузданного самоуправства, но вспомнил, что удар был не сильный и никаких следов не мог оставить. Это окончательно разъярило его, он вскочил на ноги и кинулся на Авага. Аваг, в свою очередь, прикинув, что если он станет действовать палкой, то не миновать ему суда и соответствующей уголовной кары, отбросил палку и тут же принял в объятья своего врага. Оба покатились в силосную яму, суча ногами и тузя друг друга в ближнем бою.

— Попадись ты мне, когда я был еще в седле, уж я бы тебя… — вздыхал Аваг.

— Ты чего коленкой в живот уперся, собачий сын! Ногу убери! — хрипел Арустам, норовя сам поддеть коленкой того в живот. — Ногу убери, говорю!

— Не уберу, — упрямился Аваг.

— Убери ногу!

— Как бы не так, не уберу! Ты меня, значит, палкой, а я…

— Кто тебя палкой? Это ты меня палкой, а не я тебя… — возмущался Арустам явным поклепом.

— Все равно…

— А ты акты, значит, пишешь, сволочь, доносы…

— А ты не гони свиней на свеклу…

— Я не гнал, они сами пошли…

— А ты куда смотрел? Тебе доверили…

— Не твое дело! Ты кто такой, что командуешь тут? Хватит, накомандовался!

— Ты тоже накомандовался, раньше меня! А я член правления и имею полное право!

— Убери ногу!

— А ты выпусти шею!

— Я выпущу, но сперва ты убери ногу.

Неизвестно, сколько бы они пролежали здесь, замершие в мертвой хватке, если бы оба сразу не сообразили, что доброй драки не получилось, а лежать вот так, обнявшись, не имеет смысла. Они встали и, отряхиваясь и отругиваясь, пошли в разные стороны: Аваг в село, Арустам — на поиски пропавшей свиньи.

3

Давно уже гарихачские повозки списаны… То есть не так чтобы совсем списаны. В ненастную погоду, когда мелкий дождь, зарядив, скажем, в первую пятницу месяца, прекращается только в последнюю, и размокшие дороги превращаются в кисельные реки, и плотный молочно-белый туман ложится на поля так, что на расстоянии вытянутой руки ничего не видно, и автомашины — а в Гарихаче три грузовика — не отваживаются выйти из-под навесов, — в такую погоду самый раз ездить на волах! В такую погоду возчик Макич, сын того самого Макара, который много лет назад вел головную повозку с хлебом нового урожая и над его папахой развевалось полотнище с плакатом: «Хлеб нового урожая — удар по Гитлеру!», вздыхая и почесывая острые худые локти, ухватив за крутые рога вола и буйвола, подводил под деревянное ярмо и при этом злорадно ухмылялся: «Техника! Ха, вот она, ваша техника! Дождь пошел — техника стоит, снег пошел — обратно техника стоит!» А вообще-то в хорошую погоду грузовики ничуть не уступали волам…

Впрочем, погода нынче стояла хорошая, солнечная, и один из трех гарихачских грузовиков, урча, завывая и выпуская из раскаленного радиатора клубы белесого пара, довольно успешно карабкался вверх по дороге, ведущей в село. В его кабине сидел председатель Гарихачского колхоза Арташес Бабаян, а за рулем — внук возчика Макара, сын возчика Макича — Юрик, перенявший профессию своих предков, но приспособивший ее к условиям второй половины двадцатого века.

Председатель сидел, откинувшись на спинку сиденья, и усталым голосом говорил:

— Не будь дураком, Юрик, за каждую ерунду люди не расходятся. Семья есть семья.

— Не будет семьи, — бурчал Юрик. — И напрасно вам кажется, будто это ерунда, это очень даже важно!

— Что важно?

Юрик и сам не знал, что именно важно.

— А вот то самое! Артистка она!

— Молодая еще. Бывают вещи и похуже…

Юрик недовольно посмотрел на председателя, он страдал весьма распространенным среди людей недугом, когда своя беда кажется тяжелее, чем все, что может приключиться с другими.

— Что еще может быть хуже?

— Вперед смотри, дурень, не на меня, — сказал председатель, заметив, что машина сворачивает к краю дороги, а там пропасть метров двадцать глубиной.

Юрик свернул на дорогу. Председатель устало закрыл глаза.

— Бывает и похуже, — повторил он, — когда от стыда и боли в глазах темнеет и кажется, будто весь свет над тобой хохочет… Счастье твое, что ты ничего этого не знаешь…

— Вы о чем? — осторожно, очень осторожно спросил Юрик, смутно припоминая слухи, которые и по сей день нет-нет да услышишь, — о том, почему Арташес, вернувшись с фронта, сразу же уехал из села, сперва в Ереван учиться на агронома, а окончив институт, почему-то не вернулся в Гарихач, попросил, чтобы его послали в далекий степной колхоз. Юрик не верил этим слухам, вот почему после слов Арташеса он почувствовал себя сбитым с толку и не знал, как ответить. Лучше промолчать, сделать вид, будто ни