Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

пиявок не стал, но в голову ему пришла шальная мысль… Однажды утром он тайком вышел из дому, спустился к озеру, разделся на берегу догола и, перекрестившись, вошел в воду: либо найти там свою смерть, либо избавиться от хвори… В полдень домочадцы хватились его, стали искать. Нет Саки. Вечером — тоже нет. Все село поднялось на поиски — шли, факелами освещая себе путь, как на свадебном торжестве. Лишь на рассвете нашли Саки на берегу лесного озера — лежал он, в чем мать родила, бездыханный, раскинув руки в стороны, от пяток до корней волос в крови, а тело его и песок вокруг были черны от пиявок… С трудом выходили человека, много крови потерял он в тот день. Но зато и хворь прошла. С той поры озеро и назвали Сакюн-гелом. И при нужде ходили туда лечиться пиявками. Даже радовались, что рядом такое чудотворное озеро! А что комары — тут ничего не поделаешь, приходится терпеть… И терпели. Впрочем, облюбованное место оказалось не самым лучшим и в другом отношении. Но об этом потом. А пока жили.

И неизвестно, сколько прошло, может быть, год, а может быть, и пять лет. Однажды Гаспар отправился в Ханкенд за покупками. Вернулся через три недели, прихватив с собой лампу, десять кусков мыла, бидон керосина, зеленый чайник, двадцать вершков ситца и столько же белой бязи, одну фуражку почтового ведомства и жену по имени Вардуи, голоса которой он ни разу до этого не слышал и не услышит по крайней мере еще два месяца, а когда наконец услышит, это будет в первый и последний раз. Вардуи он встретил на ханкендском базаре: она сидела на корточках возле скобяной лавки и протягивала руку за подаянием. Она и к Гаспару протянула, но, взглянув на его лицо, проворно отдернула, застыдившись. Гаспар тоже вспомнил ее: она была из Лачина, отец ее, лудильщик Петрос, частенько приезжал к ним в село. Ему стало жаль эту некрасивую перезрелую девушку, стало жаль и себя, живущего в свои тридцать с лишним лет в одиночестве и скуке. «Ахчи, где твои родители?» — спросил он. Вардуи заплакала, размазывая слезы по плоскому некрасивому лицу. Стало ясно: родители погибли. «Хочешь пойти со мной?» — спросил он опять. Вардуи перестала плакать и посмотрела на него недоверчиво. «Тебя спрашиваю — хочешь?» Вардуи кивнула и опять заплакала — на этот раз по-другому заплакала, по-хорошему.

И еще привез он новость из Ханкенда:

— Сидите тут, как медведи в лесной чаще, и ничего не знаете!

Его спросили:

— А что мы должны знать?

— Большевики пришли, — сказал Гаспар, — они теперь везде хозяева!

Большевики? Кое-кто и раньше слышал о большевиках, но за кого они — этого никто не знал.

— А за кого они — за нас или за них?

— Они за бедных, — ответил Гаспар.

— Ты нам головы не мути, бедные есть и среди них! Ты прямо скажи, за кого большевики — за бедных армян или за бедных мусульман?

Этого Гаспар не знал.

— Большевики землю раздают! — сказал он.

— Кому раздают?

— Бедным.

— Тьфу ты… Каким бедным, тебя спрашивают?

Гаспар взбесился:

— Да что вы прицепились ко мне? Откуда мне звать, каким?!

И, поблескивая лакированным козырьком ведомственной фуражки, отправился на самый верх горы, где стоял его приземистый, как бы вылезающий из земли и никак не могущий вылезти домик, в котором уже хозяйничала Вардуи.

Войдя в дом, он посмотрел на жену и сказал:

— Давай мацуну[3] немножко.

Вардуи поставила перед ним глиняную миску с мацуном, Гаспар придвинул его к себе, взял ложку и стал ждать. Жена стояла в сторонке, скрестив руки на животе.

— Ну, чего стоишь как деревянная?

Жена молчала, но сделала жест готовности выполнить все, что прикажет муж.

— Хлеб кто принесет?

Вардуи бросилась в угол, где в деревянном корыте был сложен свежеиспеченный хлеб.

Гаспар принял один хлебец, отломил кусок и макнул в миску с мацуном. Потом вдруг поднял голову и спросил:

— А может, ты немая?

— Не-ет… — ухмыльнулась Вардуи во все лицо.

— Ну то-то… — успокоился Гаспар. — Стало быть, обычай наш блюдешь. Правильно делаешь, обычаи надо блюсти…

И уже со спокойной душой принялся есть.

А через несколько дней в село приехал человек из уезда и записал все, что положено было записать: сколько дымов, сколько душ, сколько скота… Потом посмотрел на сельчан, увидел сверкнувший на солнце лакированный козырек фуражки почтового ведомства и ткнул пальцем в Гаспара:

— Читать-писать умеешь?

— Умеет, умеет, он на турецком фронте был! — закивали сельчане.

— Будешь ревкомом в селе, — сказал приезжий.

— Ревкомом? — повторил Гаспар мудреное слово.

— Это вроде старосты, что ли? — спросили сельчане. — Вроде кеохвы, да?

— Советская власть отменила старост, — сказал приезжий. — Ты будешь ревком, ясно?

— Ясно, — сказал Гаспар. — А печать дашь?

— Дам, только не сейчас. Когда село по-человечески назовете.

— А Гарихач — это разве плохо? Мы привыкли…

— Ха! Гарихач? Да разве это название? Кто видел, чтобы крест был ячменным?

— Мы привыкли, — сказали гарихачцы. — Ты скажи там, чтобы оставили как есть, за тебя молиться будем…

— Бога нет, — сказал приезжий, — советская власть отменила бога.

— И бога отменила, значит… — удрученно сказали гарихачцы. — Сынок, ты уж сразу скажи, кого еще отменила советская власть, чтобы, значит, мы знали, как с властями говорить.

Так Гаспар и стал ревкомом в Гарихаче. Однако недолго пришлось ему ревкомствовать,