Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

опять ходит в невинно пострадавших и опять ждет своего часа. Будучи отменным оптимистом по натуре, Аваг Саруханян верил, что этот час рано или поздно наступит, верил в конечное торжество справедливости и ради нее мог родного отца не пощадить. Как раз во имя этой справедливости, ровно через пять минут после того, как он пройдет по большаку, Аваг вполне честно, не пуская в ход кизиловой палки, будет драться с колхозным свинопасом Арустамом, тоже экс-председателем, вторым по счету, снятым за неприкрытое мошенничество и досрочно освобожденным амнистией по случаю победы над Германией.

…В тот год земля будто затеяла нечестную игру с гарихачцами, дала невиданный урожай, хлеб горел и осыпался, а убрать было некому. Мужчины были на войне, женщины метались по полям, каждая работала за троих, а то и за четверых… Ласкали теплые шершавые колосья, плакали и проклинали Гитлера до седьмого колена. И случилось так, что в Гарихач забрела группа курдов из далеких горных скотоводческих селений, расположенных в верховьях Истису. Забрела на заработки с единственным условием получить оплату натурой — пшеницей, ячменем. Арустам ухватился за дармовые рабочие руки, позвонил в район, так, мол, и так, если можно… Из района ответили, что можно, если это поможет вам расплатиться с государством и с колхозниками, подумайте и решайте сами. Уж как там потом подумали председатель, бригадир и весовщик — неизвестно. Но в конце сезона, когда стали подсчитывать, кто сколько заработал, то выяснилось, что каждый из пришельцев (в правлении колхоза их между собой называли «нахлебниками», — наверно, потому, что они получали суточный харч — печеный хлеб с сыром в счет будущего заработка) съел больше, чем заработал, и вместо того чтобы отвезти голодной семье немного зерна, сам остался должен колхозу!

Из двенадцати человек лишь трое получили по мешку пшеницы и полмешка ячменя. Один из курдов раза два приподнял мешки, на глазок определяя вес, потом заглянул внутрь.

— Спасибо, сэдир[4], только нам такой хлеб ни к чему.

— Это как же — ни к чему?

— Мы такой хлеб не убирали, сэдир-джан. Мы сдавали хорошую, чистую пшеницу, зернышко к зернышку. А это что, это с какого поля?

Только два человека — сам председатель и кладовщик — знали о том, что эта пшеница из домашних запасов председателя, оставшаяся еще с прошлого года.

— Это наша пшеница, — честно сказал председатель, давая полную свободу истолковать это короткое «наше» как кому заблагорассудится, и для пущей убедительности топнул сапогом по полу: — Вот на этой земле, на нашей советской земле ее вырастили! А ты говоришь — откуда?! Из-за границы, по-твоему, что ли? Да за такие разговоры в военное время…

— Джанум, зачем такие страшные слова — заграница и всякое такое… Я говорю, что мы эту пшеницу не убирали…

…Двенадцать повозок с зерном нового урожая, запряженные четверками волов, медленно, не спеша, тащились на хлебоприемник в районный центр, за сорок пять километров от Гарихача. На головной повозке, над косматой бараньей папахой возчика Макара, погруженного в сладкую старческую дрему, трепыхался на слабом ветру кумачовый транспарант, сделанный рукою председательского сына-пятиклассника: «Хлеб нового урожая — удар по Гитлеру!»

А через неделю после этого председателя вызвали в районный комитет партии. Секретарь райкома показал ему бумагу за двенадцатью подписями.

— Ну-ка объясни, как это люди у тебя работали и у тебя же в долгу остались…

Председатель прочитал бумажку, ничего не понял, еще раз стал читать, понял с первых же слов. Сказал: «Долг мы им простили».

Положил бумагу на стол, осторожненько так положил и сказал:

— Три подписи лишние…

Не помогло. Дело передали в прокуратуру.

…Сперва Аваг сзади подошел к Арустаму, медленно шагавшему по краю заброшенной силосной ямы, высматривая в ней чего-то. Аваг тоже мельком посмотрел на силосную яму — ничего интересного в яме не было, но оттуда несло острейшим запахом трупной гнили. Аваг поморщился и окликнул Арустама:

— Добрый день, Арустам.

Тот повернулся и хмуро буркнул:

— Добрый.

— Ты кого тут ищешь, Арустам?

— Никого, так себе…

— Или свинью потерял?

— А ты видел ее? — заинтересовался Арустам.

— Нет. Смотрю, ходишь тут, подумал, может, потерял…

— Нет, не терял.

— А… А я подумал, может, потерял.

— Нет, никого не терял.

— Если потерял, Арустам, ты уж сразу скажи, скотинка-то казенная.

— Сказано тебе: не терял, стало быть, не терял! А что она казенная — я и сам знаю, что казенная! Ты за этим пришел сюда?

— А разве этого мало, Арустам?

— Так, значит, за этим, да?

— Нет, Арустам, за другим, я за другим пришел. Ты давно тут ходишь?

— А тебе что, давно или недавно? Ты мне госконтроль, что ли? Ты лучше поменьше называй мое имя!

— Я должен акт составить, Арустам.

— Ара, ты что, сдурел? Какой акт?

— Твои свиньи залезли в свеклу.

— Когда залезли?

— Утром, Арустам. Я должен акт составить.

Аваг вытащил из внутреннего кармана пиджака ученическую тетрадку в клетку, химический карандаш. Раскрыл тетрадку, вынул из нее исписанный листок.

— На вот, Арустам, прочитай.

Это был уже готовый акт. Арустам прочитал, щека его задергалась, а с нею вместе коротко подстриженные усы: верный признак надвигающегося буйства — в свое время гарихачцы по нему предугадывали предстоящий разнос.

Он поднял глаза на Авага, который на всякий случай выставил вперед свою кизиловую палку. Вот этого и не надо было делать!

— Ты что это, собачий сын, палкой меня пугаешь, да? — спросил Арустам.