Homo Novus Extremus - Эдуард Тубакин

Он все чаще окунался в тягучие, алкогольные грезы. Вглядывался в стакан-колодец. До дна никому не удавалось добраться. Иллюзорность милей реальности. В ней бровастый Брежнев лобызался крепче, заказов на оборонку больше. Следовательно, денег на разработку новых самолетов не жалели. Перестройку, отец обозвал перекуйкой, с буквой «х» на месте первой «к».

– Мишка-то, меченный! – шептались в народе.

Время выдохлось рубленными виноградниками. Прогоркло. На поверку оказалось просроченным векселем.

В домашней библиотеке, на верхних рядах хранились запрещенные книги. Влез на стремянку. Рядом с Камасутрой отрыл Черную Магию. Во всю обложку рогатый, козлиный череп, схожий с перевернутой кремлевской рубиновой звездой. Белеющий позвонок на рентгеновском снимке, с разведенными, клыкастыми отростками удивительно ровно повторял очертания. Третья метка окончательно убедила Яшу в своей уникальности. Осталось выяснить, чего особенного ему нужно совершить, чтобы отомстить за обиды всем одним махом.

Поддатый Данила Иванович сосредоточенно отодрал с рдеющего локтя слюдянистую пленку былой имперской власти, обратился к – Я понял, слышишь, Яша? Нас слишком много на Земле. Надо бы уменьшить численность, пока не поздно. Но как это сделать? Не знаю.

Яков доел мороженное, брезгливо вытер руки о дефицитные джинсы, добытые по распределению, неприязненно сообщил:

– Без тебя разберусь!

Вышел из комнаты. Данила Иванович облегченно отвалился на спинку кресла. Пробурчал несусветное, белогорячечное:

– Обезьяна улетела. Будем жить.

Через открытые окна влезла в дом осень. Прошелестела сухим, безбожным смехом по комнатам. С красного угла, заслоненная портретами советских вождей, укоризненно сверкнула золотом борода Николая-угодника.

Точку в сложных родственных отношениях поставила единственная, сохранившаяся дневниковая запись отца, оформленная не без художественного лоска, впрочем, без даты и пометок на полях, сделанная, по всей видимости, на работе.

Младший научный сотрудник Шикаев скользит взглядом по сетке кроссворда. Я освободил нежную электронику от защитного кожуха. Пробую попасть в разъем. Передо мной письмо от Якова. Одним глазом в створ целюсь, другим в бумажку кошу. Думаю, чудной все-таки у меня паренек растет, мог бы запросто наэсэмэсить. Шикаев пыхтит, влезает на стол, что на трибуну, рвет глотку:

– По горизонтали…!!!

– Не верно, – отвечают ему, – двенадцать букв!

Я натягиваю респиратор, беруши, пытаюсь спрятаться от Шикаева. Он усмехается, тычет пальцем, читает следующее задание.

…Слушаю другую музыку. Назло тебе. Я рок-меломан поневоле. Из-за тебя. Ты запрещал слушать Цоя. Всю жизнь изобретал, создавал, строил. Я поклялся бережно разрушить. Аккуратно в нитку сместить клепанное с крыльями и фюзеляжем совсем, как одиннадцатого сентября небоскребы. Кормильцев[4] нехорошо писал. Разве возможно ходить по воде? Нельзя! Зато удобно натянуть майку с профилем Ленина или Че Гивары, отправиться в Макдоналдс и там, за гамбургером рассуждать о романтике того времени. Скитаться в джунглях, отсекая затупленным о человеческую плоть мачете скрученные вьюны, пить пиво на Либештрассе. Намотать сифилис. Не осуждаю тебя. Ненавижу! Ты не пропащее, как пытался мне внушить, ты – обманутое поколение. Ненавижу тебя за твою толстокожесть, за то, что не польстился, не сумел стать челноком, не открыл частное предприятие, не выкручивался, не лез в партию, чиновники и погоны; остался совком, мастерящим что-то в НИИ, и шепотом на кухне после второй рюмки про власть…

Не могу попасть в разъем. О первом опыте писать ведь жутко, а Шикаев? Особенно, когда сразу не получается. Уйди, не заглядывай через плечо, ломай шараду! Вы уже в домино играете, тогда рыбу делай! Тяни блесну! Сорвалась. Придется менять блок после удачной транзакции. Все спешат на обеденный перерыв, нелепо подхватив каски, словно запасные черепа. Тыкаю и потею. В одного.

…Поэтому учусь я, папа, на пиротехника. Передаю привет маме, шопоголичке Самуиле, силачу Кравцу, прохиндею Степану и всему почтеннейшему обществу нашего дачного поселка…

Попал, попал епа-майла! Сейчас зайду и нажму две кнопки. Надо бы вывесить табличку «Осторожно, работают люди» или «Под током» со скрещенными костьми. Ничего не нахожу. Чугунная бандура отдает эхом. Если закрыть меня и повернуть рычаг, давление раздавит, сомнет, перемесит в фарш. Шикаев, конечно же, гаркнет:

– Блин-да! Выноси! Оформляй несчастный случай!

Потом в каптерке, попивая, перечитают письмо, укладут мои мослы в промасленный брезент.

– Бедный сын! – скажут.

Весело загогочут, завизжат, запенятся.

Мне смешно. Улыбнусь посиневшими губами, дрогну лицом, пойду трупными пятнами. Попрошу мысленно: «Учись на взрывотехника. Очень нужная специальность в будущем, когда ожидаются локальные конфликты, природные катаклизмы, война, оккупация, освобождение и провозглашение. Проживешь долго. Умрешь в кругу сподвижников и соратников».

Для смеха нальют мне. Но говорить, выпивать и закусывать не могу. Мертвецы – освобожденные души, обозреватели потусторонних селений.

Зачистил концы, бегом из железистого гроба. Шикаев ехидно улыбается:

– Мы тебя похоронили. Максимушка хотел опустить втулку. – По горизонтали: установка для… из двенадцати букв! – кричат из цеха ему.

– Турбодитантр!

Ша! Разгадали ребус.

Степе в займе денег отказывают. Наскребает мелочь по карманам, мотыляет резвой походкой бывшего легкоатлета в «Пиво. Воды». Там у лезгина в белой рубашке и бабочке с жирным пятном майонеза на воротничке, берет стограммовку, забытый кем-то, недоеденный чебурек на столике. У него в состоянии делирия больше причин ненавидеть прямоходящих, чем у Яши, трясущегося в запашистом окружении подмышек из Выхино в Центр. Употребив, пробирается моряцкой походкой домой через рыночные развалы с азиатками по сто раз на дню переодевающими манекены. Загребает короткими, похожими на маслянистых опарышей пальцами с серыми ободами ногтей, близлежащие тряпки.

– Пшел, пянь! – кричат Степе.

– Эге-ге, иым! – прочищает горло в ответ.

Сдает одежду в следующем ряду сестре ограбленной торговки. К задним рядам рынка набирает на бутылку и закусь.

Устроился во дворах, на скорую треснул, лицо налилось коровьим выменем, местность под гору понеслась.

Прячется за штору, разделяющую комнату на две неравные части. Снимает с вьетнамцами однокомнатную квартиру. Они сейчас соленую селедку жарят на кухне. Зажав онемевший нос, Степа с сожалением по трезвому размышляет, куда бы податься. Спотыкается. Пол, разминая старые, отсыревшие паркетины, уносит его в Коломну в мастерскую художника Тугаринского. Пейзажист пыхнет улыбкой и объятьями, объявит: помер, портвейн любил!

Степан оттолкнет покойника, побежит в луга, изображенные на холсте, переберется за реку по круто сколоченному деревянному мостку, через борщевики и колючую акацию на пустырь. Там дотемна гоняли кожаный, разлохмаченный мяч. Степка всегда был желанным членом дворовых команд, соперничающих между собой. Все старались перетянуть его на свою сторону. Не умел отказывать, поэтому слыл виновником тайных и явных интриг. Высокий, жилистый, скоростной, владеющий хитрыми финтами и ловкий в обводке. Тренера закрывали глаза на нехватку лет, допускали к межгородским соревнованиям во взрослую группу. Физкультпросвет засветил Степе. Да так засветил, что на футбольных соревнованиях в расстрельном Мюнхене 1972 года по числу забитых мячей, вошел в десятку. Фотография Ахмеда Бучики из давнишнего, пропахшего отравой для книжных червей, журнала, выловленного в омутах музейных заказников, путешествовала с ним, висела над кроватью.

Он протирал бокалы, навешивал соломенные занавески, принимал заказы.

Настороженность спряталась в густой бороде. И обслуживал, да полноте! Степа вспомнил-то его только после известия о слепой смерти. Сейчас был готов приписать чуть ли не дружбу с приветливым, осторожным арабом, ожидающим, завернутую в похоронное полотнище невеселой славы и воткнутую в глинистую, неприспособленную землю на мусульманском кладбище, судьбу. Кто же обслуживал их столик в тот день? Дождливый, солнечный, тревожный. Ахмед хмурился, ожидал клиенток по свою душу.

Получил международника, ушел на тренерскую работу. Работал на цементном заводе, вел дутый список ГТОшников, футбольную команду «Коломзавод».

Инфляция давит, россиянам обещают рассеять. Бронзовые основы под печами притягивают неверный, воровской глаз. Весь цветмет на территории завода успешно реализован. Шальные деньги затягивают. Пойман. Разоблачен. Уволен. Со значительной суммой разъезжает по весям. Скупает продукты оптом.