Homo Novus Extremus - Эдуард Тубакин

– Правда, ничего не помнишь?

На твое растерянное покачивание головой, ржет еще больше, Ты сам его позвал накануне. Выпили, раскурили косяк. Причем ты принимал деятельное участие по приколачиванию травки, перепортил пол пачки. Сунул руку в карман на автомате, сорвал с предохранителя растерзанную сигаретину и забыл. Через пару недель понадобилось нечто, пришлось перетрясти карманы, она рванула. Обычно забивают в гильзы с живописным изображением ударной сталинской стройки.

Опять же, зачем, если простой табак противен? По пьянке, убеждаешь сам себя. И все равно, не могло со мной случиться! Примитивное объяснение не смиряет тебя. На протяжении нескольких месяцев, ты прокручиваешь события давно минувших дней, восстанавливая по кускам разрозненные отрывочные пазлы, один не подходит, как не крути. Сдаешься. Накапливаешь годами неувязки, глупые поступки. Не совершал! В веселой компании прихвастнешь, а со мной… Будь спок: у других, похожих историй – уйма! Переодел брюки, купил новые, не важно! Тебя еще долго преследует табачная вонь, зудит бедро слева, где был тот неподъемный карман, душу теребят сомнения, хотя давно разрешены и забыты.

Нина бродит по комнате среди голых стен, глиняных горшков с денежным деревом. Вечный ремонт. Фотография в рамке под самым потолком. На ней мы на одном из бессчетных, покоренных перевалов, в лучах солнца через дышащие, острые камни. Остановилась у окна, крепко схватилась за подоконник, боясь оступиться, упасть.

– Послушай, похоже, нашла меня беда…

– Что? – спрашиваю я, и не могу понять.

Она издевается надо мной! Песню поет. Она просто поет песню!

За все восемь долгих лет мне никогда ничего подобного не говорила, если не считать: отольются кошке мышкины слезы! Неужели из ничего возник нахальный вор, укравший мою судьбу? Или вынашивался мной все эти годы, пока я чертил коды химических формул, выдумывая универсальное лекарство от всех болезней для человечества, вместо того, чтобы греть супружескую постель? В итоге ничего не добился, кроме хорошей мины в плохой игре, разорвавшей меня в клочья, осколками изуродовав правдивые зерцала родственников. Они темны. Идут стороной, не заговаривают, глядят в сторону. Мимо нищего можно пройти, медяк бросить. Возвышенно стесняясь подлой жалости, очиститься. Протираю пол локтями, коленями, давлюсь солью слез, прошу отменить свершившуюся казнь без меня, командировочного, заочно. Ты относишься к женщинам, выуживающим повышенное внимание, секс по требованию. Понимаешь, на краю отношений, я продолжаю тебя желать.

Скинула рубище, жертвуешь телом-подаянием. Щуришься брезгливо. Шепчу, втискиваясь в узкое, упругое влагалище: «Ты есмь хлеб». Не могу остановиться. Заложник животного инстинкта, переживший лютый месяц невыносимого воздержания. У тебя появился повод для мести, не для нее ли терпела? Последний всхлип, отваливаюсь к стене. Боюсь повернуться и встретиться лицом к лицу. Теперь, когда получил, насытился, начинаю ненавидеть, не прощать себя. Позвони Домирчику, слышишь! Я должен заплатить.

Позвонила. Приехал. Уверенный. Наглый. Дозволено. Я с ним до последнего пытался разговаривать. Вскоре потерял чувствительность, воспринимал монотонным стуком в фанерную общежитскую стену. Сосед напился. Его мутит. Егозит на кровати. Встать и проветриться до белого фаянсу, сил нет. Крутит мельницей руки, ноги, пытается лежа сохранить равновесие. Нахожусь с другой стороны стены, слышу с определенной периодичностью глухие, методичные, одинаковой силы удары.

В сознании. Удерживал в памяти историю о Нинином отчиме. Он ежедневно заставлял обрывать лозину. Готовил розги по собственному рецепту. Вымачивал в горчице, чесноке с солью. У него и расценки имелись. За различные проступки, определенное количество ударов. Список их постоянно пополнялся, каждый день вывешивался в ее комнате. До тех пор, пока Нина не подросла, не разбила ему голову хрусталем. Я терпел, выдумывал рецепт, по которому он готовит наказания для моей дочери. Хватит ли у нее смелости разнести об него что-нибудь из домашнего сервиза? Этой мыслью и выстоял.

– Тоскуешь?

Вопрос застал Якова врасплох. Шумно задышал, вынырнув из прошлого, в неловкое, до лихорадочного озноба настоящее. Выдал себя с головой! Осматривается. По периметру дачного участка волосяным гребнем воткнут миниатюрный заборчик, сдерживает от разбега почву, опоясывает старые, кривистые, рябые яблони, напоминающие бабок на богомолье. Облетают на ветру платки с седых, разбитых верхушек, но прибывшие поклониться святым мощам расположены кучно. Наученные, затягивают узелки потуже, готовятся сорваться в прощальный полет позже. Зелень преет под целлофановой пленкой. Степан с лопатой охотится на вездесущие одуваны. У гаража, опутанного чуткими прядями дикого, зернистого хмеля, доходят на углях румяные куски курицы. Бетонированные дорожки ведут неверными нейлоновыми стрелками к дачному домику, обшитому вагонкой и выкрашенному в ядовитый, йодистый цвет. Напротив, под полосатым осиным навесом, голый по пояс, разлегся на столе Лазарев. Подперев чумную голову, задумчив. Испещренный татуировками, выглядит газетным агитационным листком «Правды» времен гражданской войны.

– Нет. Боюсь думать. Иначе, неуютно где-то у сердца. Не боль, а вроде корочку с подживающей ранки содрал, – врет Яков.

Он до сих пор напряженно соображает: проговаривал ли вслух свою историю или часть ее, и насколько друг внимательно слушал. По выражению пьяненького, обветренного рыла угадать невозможно.

– Любишь! – неохотно с надывом на шипящую, делает вывод Лазарев.

– Шиш-шиш-ш… – выхватывают дерева.

Пригибаясь, кладут поклоны под свежими порывами рискового весеннего ветра, трясут белыми, душистыми гривами.

Яков хоронит в неразменном кармане еще одно необъяснимое происшествие.

Наблюдателем по жизни слыл. Работал ли, отдыхал ли. Вживался. Пухлая трудовая у работодателей вызывала недоверие. На последних собеседованиях не скрывал. Надоело. Приноровился, воткнулся в суть, уволился. Скучно. Лишь однажды его раскусила кладовщица. В то время величали Яковом Даниловичем, в клубе, где был ведущим тренером, правой рукой коммерческого директора. Ты, говорит, Яша не в том месте, не в том мире обитаешь-находишься. Ясень-трясень – в ЭТОМ! Они-то и знакомы были пять минут, он приехал с корешком на склад винзавода, водки на свадьбу взять.

В горы детей водили. На хозрасчете сидели. Клуб «Альпиненок». Тем и выживали в девяностые. Провожатым работал Володенька, сорокалетний кряж в звании Снежного Барса с тупым, спокойным, лосиным выражением лица, по прозвищу Конь-башка. Не повезло Володеньке, где-то на одной из вершин Эвереста оставил раскрошенную головку бедра. Заменили металлической. По слухам, пришлось все звания, медали и отличия в ломбард снести; шрамчик неровный виднелся на уровне почки. Излишней подвижностью отличалась искусственная часть бедренной. Не гулять больше Володьке в хэдлайнерах, не покорять скалистые неуступы, не заносить рекорды первопроходок в активы. К нам, неудачникам прибился. В инструкторское рыгло. Изощренная изворотливость сочленения подвела. На склизком от утренней мороси камне, поскользнулся, покатился «марио» собирать бонусы лбом. Попал в «гейм овер» гуттаперчевой куклой. Вокруг ни пятнышка крови, сухо. Вчетверо скрутили, словно половик из прихожей. Вытряхнули в рюкзак стодвадцатилитровый, почву помягче нашли. Могилу на ладонь вглубь выцарапали, камнями мелкими присыпали, а поверх валуны. Из долины трав душистых, цветов принесли. Укладывали эдельвейсы, маки (алые, подумать страшно, на высоте двух тысяч метров, откуда они?) и болезно-боязно посмеивались. Не любили Конь-башку за излишнюю требовательность (в горах излишней не бывает), за соблюдение строгой дисциплины, за экономный, но разумный расчет продуктов, за длительные переходы в связках. Поэтому живыми остались. Один сорвался, на веревке повис. Вытащили заводилу. Присмирел, Володьку поблагодарил, владел собой пристойно без поколачивания слабейших. Радовались дети. К вечеру вытащили водку. Володенька запрещал. Отыскали где-то под перевалом выгоревший череп лошади. Много падших. Буряты на них за мзду перевозили туристов и грузы. Бросили в ноги Конь-башке, давай хороводы водить. Яков Данилович из спальника не вылезал, поглядывал вполглаза. Володеньке все равно уже было, и ему вместе с ним, а детворе, пьяненькой и диковатой, страшно-весело.

Привел цыганку без роду-племени! После шелковых, постельных сцен бутерброды с икрой и сыром, початая бутылка красного «Резерв Де Принс». Опутала липким, намазюканным взором дом, придушенно оценила:

– Дельная мазанка!

Просчитала, представляться будущим родственникам преждевременно. Пусть Яков расскажет о ней кулуарно. Прежде должна примелькаться на заднем плане. Даже этого для них окажется весьма много. Видала сговорчивей на позднем сроке.