Пора надежд - Чарльз Сноу

В ту зиму здоровье мое пошатнулось: по ночам я плохо спал, а просыпаясь, ощущал какое-то загадочное недомогание. Оно не выражалось ни в каких определенных симптомах — просто, мечась в бессоннице и прислушиваясь к глухим ударам своего сердца, я без конца раздумывал о выпускных экзаменах и о будущем вообще. Я понимал, что до поры до времени надо выбросить это из головы. У меня и без того хватало забот: необходимо было что-то придумать, чтобы Джордж не слишком пострадал после ухода Мартино из фирмы. Частенько, когда меня тянуло прилечь и отдохнуть, я вынужден был сидеть за работой, а потом, еле передвигая ноги, я еще шел спорить с Джорджем или Иденом. Что поделаешь, человек живет в окружении других людей, но когда ты молод, не очень здоров и страдаешь от неразделенной любви, эту истину трудно усвоить.

Порой эти споры приносили мне облегчение уже одним тем, что скрадывали мое одиночество. У меня так и не хватило духу встретиться с Мэрион за пределами театральных кулис. В тот вечер в театре я потерпел неудачу и больше рисковать не хотел. Одиночество снова привело меня в наш кружок, где я без всяких усилий с моей стороны мог общаться с молодыми женщинами. Все обрадовались моему возвращению. А Джордж заметил:

— Насколько я понимаю, ты решил несколько сузить круг своих интересов.

— С той историей все кончено, — сказал я, не желая вдаваться в подробности.

— Ну и слава богу, — сказал Джордж. — Я рад, что ты взялся за ум.

С этой минуты Джордж перестал говорить о Шейле иносказательно. Целый год он лишь туманно намекал на ее существование, а теперь иначе, как «эта проклятая сельская шлюха», не называл ее.

Джек, хитро сощурив глаз, внимательно прислушивался к нашему разговору.

— Прекрасно, — произнес он, но видно было, что его что-то беспокоит.

Интересно, подумал я, заметил ли он, что во время наших выездов на ферму я не выхожу из дому, опасаясь столкнуться с Шейлой. Кроме того, меня интересовало, не замолвил ли он обо мне словечко Мэрион.

Идены, с некоторого времени относившиеся ко мне с трогательным вниманием, пригласили меня к себе на вечер в сочельник, предложив, если я хочу, привести с собой и даму. Иден даже постарался намекнуть мне, что они «каким-то образом потеряли связь с Шейлой Найт». Я пошел к ним один. Как и год назад, гостиная благоухала ромом, запахами специй и апельсинов; гости были почти те же, что и тогда. Все прошло вполне гладко: огонь в камине весело пылал, Иден по обыкновению разглагольствовал, а миссис Иден ни разу не упомянула о Шейле. Когда я поздней ночью вышел из их особняка, на улице было гораздо холоднее, чем в прошлогодний сочельник, и у подъезда не стояло никакой машины.

В январе, вернувшись однажды утром из читальни (я изменил часы занятий, чтобы не появляться на центральных улицах, где сосредоточены основные магазины, во второй половине дня), я нашел у себя телеграмму. Еще не вскрыв ее, я уже догадался, от кого она. В телеграмме говорилось: «Обещанную книгу принесу наше кафе завтра в четыре по-моему это не интересно». Под текстом стояла подпись: «Шейла». Тщательно изучи бланк, я обнаружил, что телеграмма была отправлена из поселка, где жила Шейла, утром, в пять минут десятого. Я почувствовал удовольствие — глупое, но такое сладостное от сознания, что Шейла ходила на почту сразу после завтрака.

Я не стал сопротивляться, хотя в моем распоряжении было оружие, с помощью которого я мог избегнуть опасности: пережитая боль и оскорбленная гордость. Но я отбросил воспоминание о боли, — я думал сейчас лишь о пустоте своей жизни. Что до гордости, то она была умиротворена: ведь Шейла сама просит о свидании. И такие радужные надежды завладели мной, что я почувствовал, как по всему моему телу, до кончиков ногтей, разлилось тепло. Я смотрел на пылинки, плясавшие в лучах зимнего солнца. И снова, как в первые дни влюбленности, все казалось мне невиданным, необычным.

Ровно в четыре я был в кафе и, пройдя через зал мимо столика, где уже расположились на весь вечер двое шахматистов, направился к последней кабинке. Шейла была уже там; она читала вечернюю газету, отставив ее по обыкновению подальше от себя. Услышав мои шаги, она подняла голову и, дождавшись, пока я сяду, сказала:

— Мне недоставало тебя! — Помолчала немного и добавила: — Я принесла книгу. Но вряд ли она тебе понравится.

И она принялась болтать, словно и не было перерыва в наших встречах. Меня охватило бешенство, какое нападало на меня и раньше. «Неужели из-за того, что этой женщины не было со мной, существование казалось мне бессмысленным? — думал я. — Конечно, она хороша собой, но так ли уж по душе мне ее холодная красота? Конечно, она не лишена ума, но все ее поступки, все ее высказывания взбалмошны!»

Размышляя так, я в то же время с нетерпением ждал от нее извинений, ждал заверения в том, что все пойдет иначе. Мне вовсе не хотелось слушать ее, а хотелось поскорее заключить в объятия.

Шейла заметила, что со мной творится что-то неладное. Она нахмурилась, затем попробовала рассмешить меня. Мы начали перебрасываться шутками. Она довольно неуклюже попыталась даже задобрить меня лестью. Раза два в течение вечера за столом царило подлинное оживление, но вообще-то беседа наша то и дело прерывалась длительными паузами, в которых виноват был я.

— Когда же мы увидимся? — спросила под конец Шейла, и мы условились о новой встрече.

Я пошел выпить с Джорджем, чувствуя немалое раздражение против Шейлы за то, что снова буду по укоренившейся привычке считать часы, остающиеся до очередного свидания, и недоумевая, почему я не порвал с нею. «Вот так, наверно, — думал я, — вела бы себя она, если бы мы поменялись ролями и она, а не я страдал от любви. Очевидно, мы часто проводили бы так время. И это было бы, пожалуй, лучше для нас обоих!» И когда я потом сидел с Джорджем в пивнушке, даже человек более проницательный, чем он, не заметил бы в моем тоне и тени ликования.

Утром того дня, на который была назначена наша встреча, пришло письмо от Шейлы. Сердце у меня екнуло, но, прочитав письмо, я удовлетворенно хмыкнул.

«Я не смогу приехать завтра, так как у меня ужасный насморк, — писала Шейла. — Когда у меня насморк, то это уже непременно ужасный! Если хочешь и если ты в состоянии вынести такое зрелище, то приезжай и удостоверься сам. Матери не будет дома: она отправляется навещать больных. Будь я обычной прихожанкой, она, наверно, стала бы ухаживать и за мной, но мне только этого не хватало!»

Когда меня провели в гостиную, я увидел, что Шейла не преувеличивала. Она сидела у камина — глаза у нее слезились, веки распухли, ноздри и верхняя губа покраснели; на низеньком столике возле нее лежали книги, ингалятор и с полдюжины носовых платков. Шейла приветствовала меня слабой улыбкой.

— Я писала тебе, что у меня ужасный насморк. У меня всегда так. — Голос ее звучал до неузнаваемости хрипло и глухо. — Ладно уж, смейся, если не можешь удержаться. Вид у меня смешной, я знаю.

— Извини, дорогая, — сказал я, — но ты выглядишь действительно смешно.

При всей нежности, какую я к ней чувствовал, я не мог удержаться от улыбки. Ведь Шейла выглядела всегда безупречно, и то, что произошло с ней, походило на издевку над ее внешностью.

— А вот отец мой думает иначе. — Шейла широко улыбнулась. — Боится схватить насморк и потому не желает видеть меня. Целый день не выходит из кабинета.

Мы принялись за чай — вернее, я принялся за еду, а Шейла с жадностью пила чашку за чашкой. Она предупредила служанку, что есть ничего не будет.

— Простуду надо подкармливать, а лихорадку голодом морить, мисс Шейла! — сказала служанка. — Вы только начните — сами увидите, как кушать захочется.

— Много вы понимаете! — возразила Шейла.

В отсутствие миссис Найт Шейла держалась со служанкой запанибрата.

Я ел, а Шейла пристально смотрела на меня.

— Ты был явно сердит на меня в последний раз.

— Да, немного, — признался я.

— За что же ты на меня сердился?

— Сейчас это не имеет значения.

— Я старалась быть паинькой, — сказала она. — В чем же я провинилась?

— Ни в чем.

И это была правда. В тот день она не произнесла ни одного жестокого или равнодушного слова, не обронила ни одного намека, который мог бы возбудить мою ревность.

— Разве я плохо поступила, пойдя на мировую?

Я улыбнулся.

— Но в чем же тогда дело?

Я сказал ей, что люблю ее безраздельно, что больше любить просто невозможно и что никто никогда не будет ее так любить. Я не видел ее три месяца, три мучительных месяца, в течение которых пытался ее забыть. И вот мы встретились… Так неужели я мог любезно болтать с ней за чашкой чая, словно ничего и не было!

Шейла высморкалась, вытерла глаза и на минуту задумалась.

— Если хочешь поцеловать меня — пожалуйста, — сказала она. — Но предупреждаю: самой мне это не очень-то улыбается.