Пора надежд - Чарльз Сноу

Чарльз Сноу

Пора надежд

ВВЕДЕНИЕ

Да позволено мне будет сказать несколько слов читателям об этой книге и о самом себе. Свыше двадцати лет я работаю над циклом романов, объединенных под общим названием «Чужие и братья». Каждый из них имеет самостоятельное значение и может читаться отдельно от других, но они выигрывают — во всяком случае, я надеюсь, что выигрывают, — от последовательного знакомства с ними, поскольку цикл имеет свою структуру и многое в нем сделано исходя из взаимосвязи составляющих его романов.

В конечном итоге в цикл войдет одиннадцать романов. Восемь из них уже завершены и опубликованы в Англии и Соединенных штатах. В этих восьми романах, как и в трех последующих, рассказ ведется от лица одного и того же героя — Льюиса Элиота. Вся концепция цикла построена на переплетении «внутренних переживаний» Элиота с его «наблюдениями». Таким образом, в одних книгах он рассказывает о своих собственных переживаниях, о том, что больше всего волнует его самого. А в других книгах, содержащих его «наблюдения», он выступает как человек, наблюдающий и описывающий жизнь своих друзей.

«Пора надежд» — это рассказ о детских и юношеских годах Льюиса Элиота. Родился он в 1905 году в бедной семье, которую можно назвать скорее мелкобуржуазной, чем рабочей. Как вы увидите, один его дед работал на механическом заводе, а другой служил лесничим в поместье одного аристократа. Родился Льюис в провинциальном городе. Англия — очень маленькая страна, и этот город расположен всего в ста милях от Лондона, но юному Льюису это расстояние казалось очень большим. Итак, Элиоты жили в довольно убогом доме на окраине сравнительно большого промышленного города (с населением около двухсот пятидесяти тысяч человек). Льюис рос не в нищенских, но в достаточно суровых условиях.

Подстегиваемый пылкой, честолюбивой матерью, с которой у него складываются весьма сложные отношения, ибо он во многом походит на нее, но из чувства самосохранения не впускает ее к себе в душу, Льюис довольно рано начинает мечтать о том, чтобы выйти в большие люди. Надеюсь, у читателя не создастся впечатления, что это натура несложная, выписанная одной только белой или одной только черной краской. Льюис умен, у него сильная воля. Хотя он вырос среди не очень отесанных людей, он обладает врожденным лоском. В его характере заложено все, что нужно человеку, чтобы пробить себе дорогу в жизни. (В последующих книгах мы увидим, как он прокладывает себе путь в высшие сферы английского общества.) Но он очень уязвим, когда речь идет о любви; тут умение ладить с людьми не помогает ему, и он жестоко страдает. Читатель обнаружит, что в процессе своего продвижения по социальной лестнице, даже несмотря на несчастный брак, Льюис не утрачивает желаний, с которыми вступил в жизнь, не теряет надежд на то, что мир изменится к лучшему.

Обычно, если факты, описанные в романе, похожи на то, что могло произойти в действительности, читатель задается вопросом, что же из прочитанного заимствовано из жизни. Все ли здесь автобиографично или только часть? Мне не раз задавали подобные вопросы. Ответ на них не так прост. По существу Льюис Элиот — это, конечно, я. Если повествование ведется от имени героя, писателю трудно создать такой образ, который не был бы похож на него самого. Но хотя по существу Льюис Элиот — это я, многое из того, что происходит с ним в моих романах, не происходило со мной.

Впрочем, «Пора надежд» является наиболее автобиографичной из всех моих книг, кроме одной («К родному очагу»). Я родился примерно в той же среде, что и Льюис Элиот. У меня была такая же мать. Я прошел сквозь те же мытарства, создавая себе положение в жизни, с той лишь разницей, что я стал ученым, а не адвокатом, как он. В молодости я жаждал всего того, чего жаждет Льюис.

Некоторые практические стороны жизни, описанные в этой книге, покажутся вам странными, как кажутся нам странными некоторые детали в советских романах. Меня лично, когда я читаю советские романы, это не смущает. В конце концов, все мы люди, и вы испытываете те же чувства, что и я.

ЧАСТЬ 1

СЫН И МАТЬ

Глава 1

ЧАСЫ ПРОБИЛИ

Над водой плясала мошкара. Вокруг нас плотной стеной стоял камыш, напротив круто вздымался обрывистый берег реки; послеполуденный воздух был томительно зноен и неподвижен, и нам казалось, что вокруг нет ни души. Мы провели тут весь день большой компанией: земля была усеяна остатками нашего пикника. А теперь, когда солнце начало клониться к горизонту, мы угомонились, насколько могут угомониться дети. Мы лежали, разморенные жарой, лениво поглядывая сквозь камыши на зеркальную гладь реки. Я потянулся за травинкой и ощутил под коленями жесткий теплый дерн.

Это был один из многих долгих вечеров детства. Шел июнь 1914 года, и мне было около девяти лет. Я, конечно, не запомнил бы этого, если бы не то, что случилось со мной на обратном пути.

Было уже поздно, когда мы двинулись в обратный путь и, вскарабкавшись на обрывистый берег, очутились на окраине города, у трамвая. На реке, сидя в камышах, нетрудно было представить себе, будто мы расположились лагерем в глухих дебрях, вдали от всего мира; в действительности же трамвайная линия тянулась вдоль реки еще на целую милю. Я шел домой один, усталый и довольный, после целого дня, проведенного на солнце. Спешить мне было некуда, и я медленно брел, наслаждаясь теплым вечером. В воздухе окраинной улицы пахло липами; огни начали загораться в окнах домов; кирпичное здание новой церкви в зареве заката казалось розовым.

У церкви улица разветвлялась: вправо тянулась та, где была мясная лавка и двери из домишек открывались прямо на тротуар, а влево лежала хорошо знакомая мне дорога домой, мимо публичной библиотеки. Здесь стояли особняки с аккуратными крошечными палисадниками вдоль фасадов и с калитками у черного хода. Один из этих особняков, где у двери сбоку виднелась вывеска «Строительный подрядчик», принадлежал моей тете. Неподалеку от него высился и наш дом, красный, кирпичный, как и церковь, очень похожий на соседний, только у нашего было не два, а три этажа. Он был самый старый на всей улице и обшарпанный; потрескавшаяся от солнца краска взывала о ремонте. Выйдя из-за поворота у библиотеки, я уже мог различить наш дом и кусты жасмина, белевшие в летних сумерках. Вот тогда-то это и случилось. Неожиданно, без всякой причины, мной овладел неодолимый страх. Мне показалось, что дома меня ждет несчастье. В мгновение ока страх обрушился на меня откуда-то из тьмы. Я был слишком юн и беззащитен. Ведь я был еще совсем ребенок, и любая невзгода представлялась мне вечной бедой. Мне и в голову не приходило, что страх этот потом пройдет.

Несмотря на усталость, я опрометью кинулся домой. Хотелось поскорее выяснять, чем объясняется мое предчувствие — ведь для него как будто не было оснований. Тогда я еще не понимал, что в самой атмосфере нашего дома царило беспокойство, которое передалось и мне. Возможно, я что-то слышал, хотя это и не дошло, до моего сознания. Я бежал, на ходу здороваясь с соседями, поливавшими цветы, — всем моим существом безраздельно владел страх. Мне казалось, что умерла мама.

Однако дом выглядел, как обычно. Окно гостиной, смотревшее на улицу, не было освещено, но так бывало всегда, пока я не возвращался. Я вошел с черного хода. На окнах другой гостиной были задернуты занавеси, и в сад за домом падала полоска света. В кухне слабо мерцал газовый рожок, который мне надо было лишь слегка выкрутить, чтобы он загорелся ярче. На столе меня ждал ужин. Но я стрелой помчался по коридору в поисках мамы. Ворвался в гостиную. Мама была там. И я вскрикнул от радости.

— Мое появление смутило маму. Ее красивое, чванное, надменное лицо выражало озабоченность, на щеках пылал румянец, а глаза, которые так прямо и открыто смотрели человеку в лицо и обычно были слегка затуманены, сейчас блестели от возбуждения. Она сидела за столом с двумя своими приятельницами, которые часто приходили к нам. На столе тремя рядами лежали раскрытые карты, и одна из приятельниц указывала пальцем на короля пик. Это была не игра — шло гадание.

Сеансы эти устраивались в нашем доме всякий раз, когда к маме приходили подруги. Особенно эти две — Мод и Сисси: стоило им зайти к маме в гости, как тут же начиналось перешептывание и многозначительные взгляды. Потом мама давала мне денег на леденцы или на какой-нибудь журнал, а сама уходила с Мод и Сисси в одну из комнат. Мне не сообщалось, чем они там занимаются. Мама была слишком самолюбива и не хотела, чтобы я знал, сколь она суеверна.

— Ты уже покушал, мой дорогой? — спросила она. — Ужин на столе.