Пора надежд - Чарльз Сноу

Единственный выход из положения — добиться в следующем году действительно выдающихся результатов. «Это несправедливо!» — думал я, забывая, что раньше смело смотрел суровым фактам в лицо. Но одно дело — представлять себе что-то в отдаленном будущем и совсем иное — сталкиваться с этим вплотную. Как определишь размеры риска, пока не испытаешь это на своей шкуре?

Однако делать нечего. В следующем году я должен сдать гораздо лучше, чтобы войти в первую половину списка.

Я отправился за советом к Джорджу. Вначале он никак не хотел согласиться с тем, что дела у меня идут неважно. Он гневно обрушился на меня, утверждая, что я, как всегда, преувеличиваю что я теряю чувство меры — и все из-за того, что какой-то там Марч, о котором он, Джордж, никогда в жизни не слыхал, сообщил, видите ли, будто я получил не самую высокую оценку по двум-трем предметам. Словом, Джордж не желал видеть сигнал опасности. Набравшись духу, чтобы противостоять его бешеным наскокам, я попытался убедить Джорджа, что основание для тревоги все же есть, особенно когда речь идет о человеке, пытающемся проникнуть в корпорацию со стороны. Но Джордж лишь всячески поносил Чарльза Марча. «Не вижу необходимости подлаживаться под мнение твоих великосветских друзей!» — кричал он. Меня он обозвал паникером. Тогда я вышел из себя и грубо заявил, что если ему хочется тешить себя иллюзиями насчет других — пусть тешит, но на мои дела я прошу смотреть трезво. То, что мы узнали — неважно каким путем, — это официальные оценки, полученные мною на экзаменах. Это факты, довольно резко заключил я, а о фактах не спорят — их надо переварить и все. Сейчас меня интересует другое: как повыше подняться в списке.

Джордж тотчас сменил гнев на милость и превратился в делового человека. С присущим ему интересом ко всякого рода ребусам он начал анализировать экзаменационные оценки. Мы оба были уверены, что мне никогда не понадобятся те мелочи, незнание которых меня и подвело.

— А ведь у меня было впечатление, что ты проштудировал почти все классические казусы, — заметил Джордж. — В сущности тебя ни о чем из ряда вон выходящем не спрашивали. Мне почему-то казалось, что ты давным-давно освоил этот материал. — И не удержавшись от искушения, он тактично добавил: — Я понимаю, конечно, в твоей личной жизни были кое-какие осложнения.

— Но что же теперь-то делать? — спросил я.

— Память у тебя первоклассная, — сказал Джордж. — Значит, просто мало читал. Давай-ка сочиним новый план занятий. И лучше всего сейчас же!

Не обращаясь ни к какому авторитетному источнику, не спрашивая меня ни о программе (хотя сам он, разумеется, этих экзаменов не держал), ни о прочитанных мною пособиях, Джордж составил подробнейший план занятий на каждую неделю, начиная с того дня и кончая днем экзаменов.

— Впереди еще целых девять месяцев! — с воинственным пылом объявил он, набрасывая программу чтения на первую неделю Он не упустил ничего. План был хорошо продуман и вполне реален; в конце мне было оставлено две недели на повторение и, кроме того, еще три свободных дня. Я сохранил этот замечательный документ, написанный аккуратным канцелярским почерком Джорджа. Такое мог создать лишь прирожденный мудрец.

К сожалению, в последующие месяцы. Джордж не раз говорил и поступал, совсем не как прирожденный мудрец. В этом-то и состояла вторая свалившаяся на нас беда. Уже в то время она показалась нам серьезной. Но всю серьезность ее я понял много позже, когда, оглядываясь назад, увидел, что именно с той поры кривая жизни Джорджа пошла вниз. Сейчас я скажу об этом лишь несколько слов. Наш кружок начал хиреть с уходом Мартано из фирмы. Мы всегда знали, что это человек-неуравновешенный и даже эксцентричный, но были убеждены, что жизнь свою ломать он не станет, что он по-прежнему будет принимать нас у себя по пятницам и оберегать Джорджа от неприятностей в фирме, Но неожиданно Мартино потянуло к религии. Осенью он уже практически отошел от дел, а несколько месяцев спустя, в начале 1927 года, и окончательно порвал с фирмой. Затем, распродав все свое имущество, он раздарил вырученные за него деньги и, став на пятьдесят втором году жизни нищим, но глубоко верующим, отправился бродить по стране, собирая подаяние.

Теперь решение вопроса о том, станет ли Джордж когда-либо компаньоном фирмы, зависело от одного Идена. Мы все уговаривали Джорджа, чтобы он установил хоть какой-то modus vivendi[3] с Иденом. Но Джордж под влиянием неудач и своего необузданного характера наделал вскоре таких глупостей, что Иден, и без того не любивший своего помощника, отстранил его от руководства делами фирмы раз и навсегда. Таким образом, Джорджу уже в двадцать семь лет стало ясно, что он обречен всю жизнь оставаться клерком. Это повлекло за собой множество последствий, которых никто из нас не предвидел, а в плане практическом привело к тому, что Джордж сделался компаньоном Джека Коутери.

Впрочем, эта беда представлялась мне весьма незначительной по сравнению с размолвкой, которая произошла между мной и Шейлой и которая, сказал я себе, должна быть последней. Произошла она неожиданно, после того как мы все лето встречались и почти каждое наше свидание приносило нам радость, намного превосходившую ту, что мы испытывали в пору моей платонической влюбленности. Мы весело подшучивали друг над другом, не скупясь иной раз на задиристые, злые насмешки. Я открыл, что с помощью лести и подтрунивания можно растопить лед, заставить Шейлу выйти из своей скорлупы. Я очень ценил эти счастливые часы. Но в начале осени на Шейлу напала необыкновенная молчаливость, она часами сидела, вперив взор в пространство, не отвечала на мое пожатие, когда я брал ее руку, и оставалась бесчувственной, когда я целовал ее. Все это уже бывало и раньше, и потому я не слишком беспокоился, отнюдь не считая это тревожным сигналом. Ничего, придет в себя, рассуждал я. Никаких поводов для ревности Шейла не давала, ни о каких новых поклонниках не рассказывала. Когда на нее нападала хандра, она виделась только со мной.

Однажды, в сентябре, прогуливаясь за городом, мы присели отдохнуть на придорожной лужайке. За всю прогулку Шейла не проронила ни слова, всецело уйдя в свои думы. Но сейчас она вдруг объявила мне:

— Я уезжаю на охоту!

Я громко рассмеялся и спросил, когда же и куда она едет. Шейла ответила, что уезжает в Шотландию на следующей неделе.

— Я еду на охоту, — повторила она.

Я снова рассмеялся.

— Чему ты смеешься? — неожиданно резким тоном спросила она.

— Просто смешно, — сказал я.

— Что же тут смешного?

Она говорила таким резким тоном, что я взял ее за плечи и принялся тормошить. Но она вырвалась от меня.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я знакома с этими людьми только потому, что мой отец женился по расчету? — выкрикнула она. — Очень весело, конечно, издеваться над глупостью моей матери!

К великому моему удивлению, она заплакала, и я прочел в ее глазах ненависть и злость. Но она тотчас отвернулась и вытерла слезы.

На обратном пути я попытался уверить ее, что у меня и в мыслях не было ничего подобного.

— Это не важно, — проронила Шейла, и мы молча пошли дальше.

Невыносимо медленно тянулась дорога, но повернуться и уйти от Шейлы я не мог, Наконец мы достигли окраины города и в молчании зашагали по каштановой аллее.

У входа в вокзал Шейла сказала:

— Не провожай меня! — И словно через силу добавила: — Я уезжаю на месяц. Писать часто не буду. Я сейчас очень колючая. О возвращении сообщу.

Прошло несколько дней. Я злился на Шейлу и в то же время чувствовал себя глубоко несчастным. Вспоминая ее холодное, злое лицо, я убеждал себя, что разлюбить ее совсем не трудно. И тут же с нежностью вспоминал слова, которые она тогда так нехотя из себя выдавила; «Я сейчас очень колючая…» Не пыталась ли она как-то смягчить свою резкость, Хотя у самой на душе кошки скребли? Ах, почему я не вызвал ее на разговор? Ничего, не навсегда же мы расстались, утешал я себя. И я написал ей веселое, смешное письмо, словно той прогулки и не было. Общение с Шейлой на бумаге, как всегда, согрело мне душу: мне казалось, что в эту минуту, когда я пишу ей, и она думает обо мне. Шейла не ответила.

Недели через две после нашей загородной прогулки я бесцельно брел по рыночной площади. Нервы у меня отказывали, я плохо спал, работа давалась мне с трудом, и поэтому во второй половине дня я решил сделать передышку, а затем поработать еще часа два. Было около пяти. Стоял сумрачный осенний день, над городом низко нависли облака, но сверкающие огнями витрины освещали улицы, придавая им уютный вид. Когда двери магазинов распахивались, в воздухе над толпой разливался запах бекона ветчины, сыра, фруктов, но в конце площади все эти запахи забивал аромат жареных кофейных зерен, и, вдыхая его, я почувствовал, как мое подавленное настроение рассеивается, уступая место воспоминаниям о далеких днях детства. До банкротства отца, когда я был еще совсем маленький и мы благоденствовали, мама, отправляясь в город за покупками, обычно брала меня с собой; мы останавливались у витрины, и, вдыхая аппетитный аромат кофе, я смотрел, как работает кофейная мельница, а мама неизменно заявляла, что это единственный магазин, достойный ее «покровительства».