Ламентации - Джордж Хаген

— Кэлвин! — крикнул Уилл.

Кэлвин попытался ответить, но язык его не слушался, глаза закатились. Он бился в судорогах, машина тряслась.

— Кэлвин, солнышко, тебе плохо? — всхлипывала Фелис.

— Везем его в больницу, — распорядился Уилл, пытаясь выбраться с заднего сиденья. Но двери в машине были только спереди — через Кэлвина не перелезть. — Фелис, выпусти меня! — крикнул Уилл, но Фелис от ужаса не могла шевельнуться.

Тут Кэлвин обмяк, будто злой дух покинул его тело, и рухнул грудью на руль. Он лежал как каменный, луна освещала мертвенным светом растрепанные волосы. Фелис, тяжело дыша, запричитала:

— Господи, не дай ему умереть!

Уилл схватил ее за плечо, и оба молча задумались о тщетности своей мольбы. Вдруг из груди Кэлвина вырвался свист, и он, икнув, зашелся хохотом.

— Ох, ребята, — фыркал он, — здорово было! Вы спасали мне жизнь! Я тронут, ей-богу, тронут!

На страже семьи

Говард придумал, как помочь семье. Нужно продать дом. Вырученных денег хватит на переезд в Австралию и на новый дом. А если состояние дома не устроит покупателей, можно сбавить цену и перебраться в Канаду — в хорошее место, например в Ванкувер, город-порт. Джулия ни за что не согласилась бы на такое предложение, но если назвать ей точную цену дома в долларах, то цифры, безусловно, ее убедят.

Накануне прихода агента Говарду не спалось. Промучившись несколько часов, он ушел на кухню и стал мерить ее шагами, мечтая о переменах к лучшему, что принесет переезд. Представьте, что за окном кухни плещется Тихий океан! Вообразите, какое счастье начать все с нуля, в другом городе, в другой стране, оставив позади эту жалкую жизнь!

Агент подоспел ровно к десяти, когда все разошлись по своим делам, — так Говард и задумывал. Говард рассуждал о доме благоговейно, расхваливал его на все лады, словно был первым и единственным его хозяином. Он поспешно провел агента через обвалившееся крыльцо («ничего не стоит отремонтировать»), мельком показал гостиную с белыми нашлепками на потолке, походившими на опухоль, готовую лопнуть. Сломанную кухонную плиту можно заменить, как только найдется покупатель, заверил Говард.

— Кто занимался потолком? — поинтересовался агент.

— Моя работа, — с гордостью отвечал Говард.

Агент кивнул, присвистнул. Заглянув в ванную, вздохнул.

— Знаете ли, за двадцать лет работы в первый раз вижу такие обои.

— Я подумываю запатентовать идею, — пояснил Говард.

Агент прищурился.

— Познавательные обои, — просиял Говард. — Представьте Великую хартию вольностей на стене вашей библиотеки. Или «Камасутру» в спальне.

Агент натянуто улыбнулся:

— Вы творческий человек, мистер Ламент.

Осмотрев подвал с грязными потеками на стенах и ржавыми инструментами, агент сказал: достаточно. Но на лестнице он помедлил, залюбовавшись резными желудями, и погладил стойку перил, словно раненого зверя, для которого лучшая участь — скорая смерть.

— Ну? — спросил Говард, потирая руки. — Чем меня порадуете?

По четвергам, когда Джулия уходила в клуб, Говард отправлялся на прогулки и приносил домой всякий хлам, который складывал в подвале, — то кованое кресло-качалку, то картину маслом (собака курит трубку), то печку-голландку с прилаженными к ней оленьими рогами, то тумбочку, украшенную морскими раковинами, то пластмассовый бюстик Либераче,[31] который водрузил на ярко-зеленое игрушечное пианино. В один из четвергов Говард притащил две пары ржавых санок, найденных в куче мусора.

— Пойдем кататься на санках! — пообещал он близнецам.

— Весна на улице, папа, — буркнул Джулиус, уставившись в телевизор. — Еще год снега не будет.

— Лучше б спасибо сказал! — огрызнулся Говард.

После того ужасного Рождества Джулиус и Маркус стали воспринимать отца как шута. Они посмеивались над его линялым свитером и замызганными брюками цвета хаки. Не считая вылазок по четвергам, Говард отваживался выйти из дома лишь за банкой тунца или компота, как когда-то его отец.

— Жратва у нас тюремная! — возмущался Маркус.

— Мы и есть в тюрьме, — бормотал Джулиус.

По четвергам Уилл просиживал на кухне допоздна, ждал, когда вернутся родители. Возможно, это были отголоски раннего детства, когда он тосковал без них. А может быть, в такие вечера семья казалась ему особенно хрупкой, уязвимой. Джулия возвращалась окрыленная, но всякий раз улыбка сходила с ее лица, когда в дверь вваливался Говард, — с пустыми глазами, таща очередное старье.

— Мам, что сегодня слышала интересного? — спрашивал Уилл.

Или:

— Что нашел, папа?

Родители отвечали немногословно, но их трогала забота Уилла, ведь он никогда не ложился спать, не дождавшись их.

В один из таких вечеров, когда родители уже легли спать и дом затих, Уилл почуял запах паленого.

Первым делом он проверил духовку, но ее уже несколько недель не включали. Зловещий душок тянулся из комнаты Маркуса. Стертая дверная ручка не поворачивалась. Уилл бросился на кухню за шампуром и взломал замок. За дверью, в углу комнаты, окутанная белым дымом, тлела толстая стопка комиксов. Маркус мирно посапывал под индейским одеялом.

Уилл сдернул одеяло с Маркуса и набросил на комиксы. Сквозь ткань просочился дым, и пламя потухло. Уилл грубо тряхнул Маркуса, но тот не просыпался.

— Маркус! Вставай! Пожар!

Маркус будто не слышал, но вдруг так раскашлялся, что проснулся.

— Ты заснул с сигаретой?

— Нет, что ты, — ответил Маркус, глядя на окурок, зажатый в крючьях протеза.

На глазах у брата Уилл завернул стопку комиксов в одеяло, скрутил покрепче и выбросил за окно, под дождь, барабанивший по крыше тысячами быстрых пальчиков.

— Мои комиксы! — кричал Маркус.

— Они же горят, балда!

— Они стоят кучу денег — или будут стоить. — И Маркус рассказал брату о своем плане сколотить миллион на комиксах.

Уилл напомнил Маркусу, как тот загорелся, сидя у костра.

— С тобой это уже не в первый раз.

— Вот так мне везет, — хмуро ответил Маркус.

Уилл оглядел комнату, ища отгадку, что творится на душе у брата, и взгляд его упал на плакат, изображавший индийское божество с головой слона.

— Кто это? — спросил Уилл.

— Папа в мусоре нашел… Это Ганеша, защитник дома, — объяснил Маркус. — Отец отрубил ему голову, а вместо нее приставил слоновью… Иногда мне кажется, что мы с ним похожи.

Уилл смотрел, как улыбка сходит с лица брата.

— Ты ведь не пытался убить себя, Маркус?

— Убить себя? — Маркус вытаращил глаза. — Нет. Я хочу разбогатеть, когда вырасту. — Он глянул в окно. — Не на комиксах, так на чем-нибудь еще. Я твердо решил.

Маркус поднял протез, зажал между крючьев новую сигарету, но вдруг задумался, вспомнив, что никогда не курил при старшем брате. Он со вздохом щелкнул зажигалкой. Уилл заметил на ней гравировку: SEMPER FIDELIS.[32] Маркус носил куртку защитного цвета и собирал армейские нашивки. В глубине души он чувствовал связь между военной формой и своим протезом: одно облагораживало другое.

Дождь забарабанил сильней. Маркус затянулся и с тревогой глянул на Уилла:

— Что ты им скажешь?

— Ничего, — ответил Уилл. — Они же с ума сойдут от ужаса.

— С ума сойдут? Они и так с приветом. Знаешь, иногда мне кажется, будто мы с Джулиусом приемыши.

Уилл невольно улыбнулся:

— Оба сразу? С чего бы?

— Я их совсем не понимаю. Будь они нашими настоящими родителями, мы бы понимали их заскоки, разве нет?

— Балда ты, Маркус, — у тебя мамино лицо и волосы.

— Эх, жаль, что я не приемыш, — вздохнул Маркус.

Уилл промолчал. Усыновление объяснило бы ему многое, и все же эта мысль пугала его.

За границей

Поездка миссис Причард в Рим оказалась сущим кошмаром: жара адская, от бензиновой вони не продохнуть. У фонтана Треви ее обступили темноглазые женщины с орущими детьми и прижали к ограде, заставив бросить горсть монет. На площади Святого Петра она отстояла бесконечную очередь в Сикстинскую капеллу, но из-за разболевшейся шеи и опухших ног ей стало не до красот. Куда ни глянь — всюду патлатые американцы с пацификами на рубашках. Не впечатлил ее и Колизей. Будь Венейбл жив, он ввернул бы пару историй о Цезарях или Борджиа и привел бы ее в нужное настроение.

Среди колонн на Палатинском холме миссис Причард присела на скамью передохнуть. И стала сочинять открытку сестре. «Милая Оливия, не нахожу слов, чтобы описать Рим!» (Чистая правда!) Закончив, миссис Причард заметила рядом с собой незнакомку — подтянутую пожилую даму, чуть постарше ее самой, в черном платье в мелкий белый горошек.

Бегло улыбнувшись друг другу, обе устремили взгляды на дальний холм, поросший тополями. Ветерок принес конфетную обертку к ногам незнакомки, обутым в черные кожаные лодочки.