Роман с президентом - Вячеслав Костиков

— Ну, что же вы молчите и молчите. Разве я такой страшный? Я же ваш президент!

Неожиданно он как-то очень ловко подхватил одну из них за талию и сочно, со смаком поцеловал. После этого глянул на нас, махнул рукой, как бы желая сказать: «Ну вот, такой уж я есть, так получилось…» — и пошел к себе в каюту.

Вообще же следует заметить, что президент, ощущая себя сильным мужчиной, всегда подчеркнуто демонстрирует уважение к женщине. Нужно видеть его на кремлевских приемах или на каких-то женских мероприятиях (по случаю 8 марта, например), когда он — сама предупредительность и даже церемонность.

Иными словами, президент и Патриарх казались с первого взгляда людьми несовместимыми. И тем не менее их связывали какие-то особые, не демонстрируемые, по-своему глубокие отношения. Президент видел и ценил в Алексии II моральную высоту, то, что можно назвать святостью. Всякая встреча с Патриархом была для него прикосновением к иному миру, который был ему совершенно неподвластен и во многом непонятен. Человек властный, а в последние годы с гипертрофированным представлением о собственной значимости, он очень высоко ценит и почитает Патриарха. В этом сказывается и уважительное понимание того, что за Алексием II стоит вся великая русская история, история государей и самого государства.

Обычно президент встречался с Патриархом в утренние часы, когда душа еще не перегружена мирскими делами. Разговор у них всегда шел неспешный, размеренный. В расписании Президента, когда ему предстояло говорить с Алексием II, предусматривался «воздух», чтобы следующее по распорядку дня мероприятие не подпирало. Случалось, что на другие встречи, даже с визитерами весьма и весьма высокого ранга, Ельцин мог позволить себе выйти и после хорошей рюмки водки, что называется, «навеселе». С Патриархом это не допускалось никогда. Скажу более. В один из моментов, когда в силу крайней политической усталости Борис Николаевич слишком уж стал прибегать к народному средству успокоения, у нас в группе помощников даже возникла идея просить Патриарха воздействовать своим словом на Бориса Николаевича. Действовать тут нужно было крайне осторожно и осмотрительно, чтобы никак не унизить президента, не обидеть его неловким вмешательством. Помню, как мы говорили об этом с Филатовым, который был в очень хороших и тесных отношениях с Алексием II. Не знаю, беседовал ли Сергей Александрович с Патриархом на эту тему, но при встречах с президентом Патриарх с особым упором желал ему здоровья, многозначительно просил «беречь себя».

Что же все-таки сближало этих людей, помимо общей ответственности за судьбу России? Думаю, некое тайное родство душ, которое обнаруживалось, в частности, в удивительной схожести глаз. У обоих глаза небольшие, серые, но взгляд на редкость интенсивный, пронизывающий. Я, конечно, недостаточно знаю Его Святейшество, чтобы судить о его характере, но судя по глазам это человек сильной воли и большой убежденности. И оба они, и Ельцин, и Патриарх, умеют расположить к себе человека.

Неудивительно, что в дни, предшествовавшие трагическим событиям октября 1993 года, эти два человека должны, обязаны были встретиться. Не знаю точно, кто был инициатором. Думаю, что президентская сторона. Преимущества такой личной встречи для Ельцина были очевидны. Это было бы косвенное выражение поддержки. Беседа проходила без свидетелей, с глазу на глаз. Но я помню, с какой осторожностью вместе с митрополитами Кириллом и Ювеналием мы после встречи доводили до кондиции сообщение для печати. У владыки Кирилла, как у представителя Патриарха, были свои задачи, а у меня, как у пресс-секретаря президента — свои. Сложность моей миссии состояла в том, чтобы, не посягая на желание Церкви полностью сохранить нейтралитет, тем не менее все-таки обозначить поддержку Патриархом позиции президента в этом конфликте. У представителей Патриарха была иная задача — выявить и подчеркнуть роль Патриарха и не допустить дисбаланса оценок.

Исходный текст был подготовлен пресс-службой президента, в нем имелась фраза о возможности посредничества Патриарха в переговорах с Верховным Советом и съездом. Однако упоминание об этом в коммюнике не понравилось Ельцину. Он готов был принять посредничество, но не хотел, чтобы о нем говорилось открыто. Видимо, опасался, что противники воспримут согласие на посредничество как проявление слабости. Ведь, помимо прочего, шла война нервов. Со своей стороны, сопровождавшие Патриарха митрополиты Ювеналий и Кирилл не хотели, чтобы в коммюнике было упоминание о конституционной реформе, — это как бы вовлекало Церковь в односторонние политические оценки. Особое возражение вызвала фраза, которую мне очень хотелось оставить, — о том, что «президент полностью контролирует ситуацию в стране».

— Если президент все контролирует, то зачем ему миротворческие усилия Патриарха, — резонно и не без доли иронии заметили представители Патриарха. Это было логично, и я вынужден был согласиться. Меня вполне удовлетворила фраза, которую предложил вставить митрополит Кирилл: «Президент Б. Ельцин поблагодарил Алексия II за его готовность принять участие в миротворческих усилиях…» Здесь была и необходимая мера вежливости и признательности в отношении Патриарха, и вместе с тем выявлялась политическая инициатива президента.

Работая над этой главой, я просмотрел фотографии, связанные с этой встречей. Меня поразила одна деталь, на которую ранее я не обратил внимания: удивительная умиротворенность и спокойствие лиц Патриарха и президента. И я подумал о том, что в день встречи 30 сентября 1993 года ни Его Святейшество, ни президент не могли представить, в какой бедственный круг вовлекут их события самых ближайших дней грядущего октября.

Их лица еще жили надеждой.

Потом были изнурительные для Патриарха три дня бесплодных переговоров между представителями президента и Верховного Совета в Свято-Даниловом монастыре. Лукавые дни, полные лжи, обманов, разочарований.

Политические повороты переговоров достаточно известны. Но за остротой взаимных обвинений, видимо, мало кто уловил одну из основных целей, которую преследовали представители Хасбулатова и Руцкого на этих переговорах. Это была еще одна отчаянная и последняя попытка прорвать информационную блокаду. Апеллируя к авторитету Патриарха, непримиримая оппозиция искала выхода в прямой эфир. Лидеры Верховного Совета, видимо, все еще полагали, что они проигрывают не в политике, а в информационной войне, что, стоит прорвать блокаду слова, и массы бросятся на защиту Советов.

Ю. Воронин:

— Ваше Святейшество, я очень прошу все-таки в протоколе официально записать: «Дать выступить в прямом эфире нашей делегации». Очень просил бы. Это мнение не мое, это мнение и тех, кто находится сегодня в Белом доме.

Алексий II:

— Может быть, совместную пресс-конференцию провести, чтобы каждая сторона высказалась. Но без разжигания страстей…

К этому времени Патриарх, похоже, уже начал догадываться об истинных целях, с которыми люди Хасбулатова согласились на посредничество Русской Православной Церкви — выиграть время, создать впечатление силы, добиться снятия информационной блокады. Пока первый заместитель Хасбулатова Юрий Воронин, человек, прошедший горнило коммунистического атеизма и ни разу в жизни не перекрестивший лба, ханжески юродствовал в присутствии Патриарха «Бог помоги нашему народу!», Руцкой и Хасбулатов обращались к толпе и боевикам с призывом идти на штурм московской мэрии.

Руцкой:

— Молодежь! Боеспособные мужчины! Вот здесь в левой части строиться, формировать отряды, и надо сегодня штурмом взять мэрию и «Останкино».

Хасбулатов:

— Я призываю наших доблестных воинов привести сюда… и танки для того, чтобы штурмом взять Кремль с узурпатором, бывшим преступником Ельциным!..

Это были прямые призывы к кровопролитию, против которого слезно молился Патриарх.

Лишь на третий день переговоров всем стало ясно, что представители Хасбулатова и Руцкого на переговорах просто обманывали Его Святейшество, выигрывая время.

Едва выехав из Свято-Данилова монастыря, где Воронин цинично лгал Патриарху, он дал интервью Российскому телевидению:

«Я хотел бы передать всем ту радость, которую сегодня и москвичи, и российский народ видят. Тот строй, который последние годы агонизировал, он пал».

Радость Воронина объяснялась тем, что к этому времени над мэрией уже развевался красный флаг. Это было воспринято как символ, символ возвращения в Россию коммунизма.

К счастью, Воронин желаемое выдавал за действительное. Более сведущий в военных делах В. Баранников, узнав о начале штурма мэрии и о первой крови, воскликнул: «Это катастрофа!»

Это действительно была катастрофа.

Кончилась война слов. Начиналась просто война.