Викторианки - Александр Яковлевич Ливергант

Поражает она в эти годы и невероятной пытливостью: не пройдет и нескольких лет, как она приобщится к высшей математике, физике, биологии, дабы, любила говорить неустанная, охочая до знаний Мэри-Энн, «не допустить размягчения мозгов». Что-что, а размягчение мозгов ей не грозило; пусть она и не станет самой талантливой писательницей Викторианской эпохи (здесь у нее есть достойные конкуренты: Элизабет Гаскелл, сестры Бронте), но уж точно самой образованной – с годами ее стали называть, причем без тени иронии, учителем жизни, Викторианской Сивиллой.

В эти годы Мэри-Энн как никогда много и беспорядочно читает, в том числе, естественно, и художественную литературу, однако к научному знанию относится не в пример лучше, нон-фикшн предпочитает литературе вымышленной. Из исторических романов, даже если это романы Скотта, рассуждает она, не извлечь того, что можно извлечь из истории. «К чему тратить время на то, что никогда не существовало?»

В истории литературы не раз бывало, что известные прозаики начинают со стихов. Мэри-Энн – не исключение. В стихотворении 1840 года, напечтанном в «Христианском наблюдателе» за январь 1840 года (первая публикация двадцатилетней поэтессы), Мэри-Энн признается, что изучение теологии имеет теперь для нее значение куда большее, чем еще совсем недавно запойное чтение беллетристики:

Books that have been to me as chests of gold,

Which, miserlike, I secretly have told,

And for them love, health, friendship, peace have sold,

Farewell![50]

2

Когда Мэри-Энн исполнилось двадцать один, она вместе с шестидесятишестилетним отцом (он теперь не у дел) навсегда покидает Грифф-хаус и перебирается в Ковентри, где они снимают дом на окраине, на Фолсхилл-роуд, с «недурственными», как выражался Эванс, видом и садом. Гораздо важнее – для Мэри-Энн, во всяком случае – был, впрочем, не живописный вид из окон и ухоженный сад, не уроки латыни и греческого, которые давал ей директор школы по соседству, и даже не уроки музыки, которые она одно время брала у престарелого органиста собора Святого Михаила, – а местное интеллектуальное общество, оказавшее на нее, на ее охранительные религиозные представления, воздействие поистине разрушительное, изменившее, можно сказать, ее взгляды на мир и веру.

Центром этого кружка вольнодумцев и скептиков был местный фабрикант и филантроп и, одновременно с этим, философ и публицист Чарльз Брей – в свои неполные тридцать преуспевающий коммерсант и автор нашумевших книг «Философия необходимости», «Закон последствий» и «Воспитание чувств» – руководство о нравственности, предназначенное для школьников старших классов. А также его шурин Чарльз Хеннелл, еще больший скептик и радикал, чем Брей, автор откровенно атеистических, левогегельянских «Основ христианства», где возникновение христианства объясняется чисто человеческой психологической потребностью, а влияние Иисуса Христа – его огромным моральным авторитетом у жителей Палестины. Мэри-Энн прочла «Основы христианства» по собственному почину, вскоре после переезда в Ковентри, еще до знакомства с Бреями и Хеннеллами, и высоко это исследование оценила – впечатление от книги, собственно, и побудило ее пересмотреть свои ортодоксальные взгляды на Церковь и веру, войти в этот, еще совсем недавно чуждый ей круг, близко сойтись с Карой Брей и Сарой Хеннелл, которых она называла «моими сестрами» и с которыми едва ли не каждый день виделась в Роузхилл, поместье Бреев, где философские споры велись «на природе», или на прогулках, или расположившись на огромной медвежьей шкуре под акацией.

«Близко мы познакомились в 1841 году, – вспоминает Чарльз Брей, видевший Мэри-Энн еще ребенком в Гриффе. – Ее привела к нам как-то утром моя сестра, она жила по соседству с ней. Решила нас познакомить, сочла, что нам, еретикам, будет полезно встретиться с подающей надежды юной евангелисткой. Ей тогда шел двадцать первый год, и хорошо помню, как скромно она держалась и, войдя, незаметно присела на диван у окна. Говорила она с удивительным для молодой женщины из провинции достоинством. Мы сразу же стали друзьями… Она столько всего знала, в себе при этом была совсем не уверена и часто впадала в тоску и раздражалась. Переубедить ее было непросто, и мы отчаянно спорили…»[51]

В результате влияния иконоборцев Брея и Хеннелла, с которыми Мэри-Энн не уставала, тем не менее, вести жаркие споры, веру она не утратила, атеисткой, «безбожницей» – вопреки тому, что писали советские специалисты по викторианской литературе[52], – не стала, но от ортодоксального христианского вероучения, от религиозной нетерпимости навсегда излечилась, среди людей, ее знавших, считалась, наоборот, образцом веротерпимости, экуменисткой; «эмансипированной религиозностью» очень точно назвал ее веру Плеханов. «Христианство, – в то время говорила она, о чем пишет один из первых ее биографов, филолог и издатель, отец Вирджинии Вулф Лесли Стивен[53], – это религия, в основе которой лежит чистый эгоизм… Для меня главное в вопросах веры – это толерантность, „милость к падшим„, выражаясь языком русской литературы».

«К чему приведут меня мои новые мысли, не ведаю, – пишет она в это время мисс Льюис. – Быть может, Вам это покажется странным, но мое единственное желание – знать правду, а единственный страх – ошибиться».

И, к ужасу правоверного Роберта Эванса, в январе 1842 года Мэри-Энн заявила, что в церковь больше ходить не станет, что чуть было не привело к разрыву отношений между дочерью и отцом, ретроградом, прихожанином «старой школы», прототипом не только «положительных» Адама Бида и Кэлеба Гарта, но и «отрицательного» мистера Талливера из «Мельницы на Флоссе». Дошло до того, что мистер Эванс после нескольких месяцев непрекращающихся скандалов принял решение расстаться с «безбожницей» Мэри-Энн, покинуть Ковентри и переехать к старшей, замужней дочери, младшая же заявила, что в этом случае снимет квартиру поблизости, в Лимингтоне, и на жизнь будет зарабатывать уроками. По счастью, друзьям, в том числе Ребекке Франклин и Бреям, а также родственникам – хотя последние, мягко говоря, не приветствовали «обращения» Мэри-Энн – удалось помирить отца и дочь. Компромисс был достигнут: спустя три недели Мэри-Энн и Роберт Эванс вновь съехались в Ковентри, и дочь дала согласие ходить в церковь, но только по воскресеньям и вместе с Эвансом. И при условии, что в дальнейшем он не станет оспаривать ее взгляды. Мир в семье был восстановлен, блудная дочь прощена. Отец и дочь проживут в согласии на Фолсхилл-роуд еще семь лет, до смерти Эванса.

Бреи и Хеннеллы скрашивали одинокое существование Мэри-Энн, вместе с ними в эти годы она побывает и в Уэльсе, и в Озерном крае, и в Шотландии, и в Бирмингеме, где они присутствовали на проповеди культового в те годы проповедника Джорджа Досона. В Стратфорде-на-Эйвоне